Наша война: трасса под Дебальцевым, черное небо Одессы и кровавая тетрадка «Боинга»

Еще в феврале 2014-го почти никто в Украине не предполагал, что начинается война. Но даже сейчас, спустя четыре с половиной года, многие так и не осознали, в какой реальности находятся. Некоторые способны жить полноценной мирной жизнью в стране, часть которой оккупирована, где есть лежащие в руинах города, где рвутся снаряды и ежедневно гибнут солдаты и гражданские. Гибнут дети. Увы, многим нашим согражданам глубоко плевать на беды других.

«Думская» решила напомнить читателям о продолжающейся агрессии против Украины. Наши корреспонденты не участвовали в войне с оружием в руках, но все эти годы рисковали своими жизнями, чтобы информировать вас о происходящем на фронте и в тылу. Итак, наши мгновения войны… Мы решили их не систематизировать и дать так, как они выхватываются из памяти — разные годы, разные места. Может, наш редакционный мемуар покажется вам чрезмерно реалистичным, но, как нам кажется, цензура в таких вопросах уместна не всегда. Уберите детей от экранов. Слабонервным тоже не стоит это читать.

АЛЕКСАНДР СИБИРЦЕВ

Донецкая область, Грабово, июль 2014 года. В поле там и тут торчат веточки с белыми тряпками. Здесь лежат мертвые с того самого «Боинга», сбитого российскими военными. Больше всего тел у дороги. Белокурый мальчуган лет пятнадцати, изломанный и перекрученный… Ноги в коленях выбиты под острым углом к лицу. Крови почти нет, она уже вся впиталась в черную обожженную землю. Рядом — верхняя половина мулатки в красном пуловере. Внутренности… Кишки растянуты, разбросаны на добрых тридцать метров. В руке девушки судорожно сжат тюбик с помадой. Мертвые птицы в клетках с полураскрытыми клювами, груды вещей, паспортов и почему-то целые, неповрежденные бутылки виски.

На месте падения «Боинга»

– Меня сейчас вырвет, я больше не могу на это смотреть!.. – сереет коллега, снимающий этот жестяк вместе со мной.

По полю потерянно бродят МЧСники и местные, ищут трупы. Мертвые и части их тел разбросаны на несколько километров. Школьная тетрадка с аккуратным детским почерком и рисунками. Часть лица с одним полузакрытым глазом рядом с тетрадкой. Ад…

Марьинка, 2015 год. Темень, пустырь, развалины какого-то сарая, четыреста метров от опорного пункта 28-й механизированной. «Ноль», то есть нейтральная полоса между нашими и их позициями. Двигаться стоя и даже на карачках здесь нельзя. Только ползком.

Разведчик 28-й бригады

Для передвижений, вернее переползаний, с места на место под живот нужно подложить лист картона и примотать его скотчем к телу. Новаторская мысль приходит в голову, когда я в очередной раз раздираю в клочья об острые осколки кирпичей майку и нижнюю кромку слабого, «двоечки», бронежилета. Разведчик с позывным Шило в двух метрах от меня, сидя на корточках, шепотом ругается матом, пытаясь оттереть о стену попавший в разложившийся труп собаки локоть:

- Блядь, ну нах этой псине понадобилось здесь в самый пиздорез шариться? Вот и задвухсотилась…

Я понимаю Шило. Пятью минутами ранее я сам переполз через вонючую груду мяса и шерсти. И теперь сам воняю, как давно лежалый на солнце труп.

Донбасс, Снежное, 2014 год.

– Так я, это… Спал себе спокойно. Женка моя на соседнем диване спала. Тут хрясь, грохот. Дивана нет. И женки нет, вместо стены – улица, провал. Нет, ты понял, журналист? Пустота вместо дивана. Только купили. В кредит. Вот квитанции – все исправно платили… И женки, стало быть, теперь нет, — измазанный кровью старик, ошалело тряся головой, в который раз рассказывает о прилете снаряда в его двухкомнатную «чешку». Прямое попадание. Под ногами противно хрустят и лопаются осколки оконного стекла из пятиэтажки с развороченными снарядом тремя верхними этажами. В груде домашней утвари вперемешку с кирпичами и пылью лежит разорванный, в бурых кровавых пятнах — учебник «Русская речь» Ладыженской.

Луганск, 2014 год. Продавщица в киоске — суровая и интеллигентная дама с классической прической-«башней» из брежневских времен. Наверное, бывшая учительница или кассир «Ощадбанка».

– Вам «Дирол» или «Орбит», молодой человек? — осуждающе зыркая из окошка, уточняет она заказ.

– И бутылочку «Моршинской», пожалуйста.

Отойдя на метров сорок, откупориваю бутылочку и… лечу. Бамммм!.. – оглушительно взрывается в голове неведомо что. Невидимая великанская лапа зашвыривает меня в груду щебня у дороги, где перед этим суетились деловитые мужички в оранжевых жилетках. Выползаю из гравия, тяжело переваливаюсь на спину, сажусь на асфальт. Передо мной — серо-белое лицо мужичка, он смешно раскрывает рот. Но звука нет, как будто я живу в телевизоре, а звук кто-то выключил. На мужичке – обрывок жилетки. Вместо киоска – черная плешь обгорелого асфальта. От «учительницы» не осталось ни следа.

Мужичок хватает за руку, помогает подняться. Как сквозь подушку долетает:

- Шмальнули-то как!.. Бляха-муха. Это ж по живым людям лупят! Эй, парень, ты живой? Не зацепило? Хочешь умыться? Вода у нас есть. Вот только своих не вижу что-то.

Двадцатью минутами позже. Говорит МЧСник:

- Из Станицы Луганской прилетело. Киоск снесло, продавца вообще разорвало нахуй, даже тапочек не осталось. Двух из ремонтной бригады дорожников убило. А ты, бляха, фартовый…

Донецк, июнь 2014 года. Я в разграбленном «Метро». Створка дверей висит на одном кронштейне, другая валяется здесь же, у входа. Вокруг гигантского комплекса ни души.

– Эй, вы кто такие, что надо? – стайка подростков, похожих на беспризорников времен Гражданской войны, не торопясь, вразвалочку, подходят к нашей «полевой» бригаде журналистов из трех человек. В руках пацанвы – ржавая арматура.

– Журналисты, пофотографировать вот зашли!

– А давайте, мы вас проведем здесь, покажем все! – заметно оживляются беспризорники.

В пустых торговых залах «Метро» слышно лишь сытое гудение мух. Рои насекомых густо покрывают вонючие мясные туши в размороженных холодильниках, под ногами перекатываются пустые бутылки, с полок свисают лохмотья туалетной бумаги и покрытые плесенью остатки картонных коробок.

– Эй, ты, не тормози, давай дальше иди, за нами! Та не шугайся, щас самое интересное покажем! – парни настойчиво пытаются направить нас в сумрачную глубь торгового апокалипсиса, где из-за завалов полок и шкафов все начинает напоминать настоящие джунгли.

– Нет, мы дальше не пойдем. Мы уже отработали, фото есть. До свидания! — мы медленно пятимся к выходу.

– Эээ, вы не то говорите. Вы с нами пойдете! – беспризорники говорят уже приказным тоном, «обтекая» нас с флангов.

Поднимаю ближайшую палку, коллега понимает с полуслова и тянет из груды мусора ржавую стальную рейку. Переглядываемся с «экскурсоводами». Есть контакт: пацаны тоже заметили в наших руках «аргументы».

– Ну лады, идите тогда отседава. Бывайте здоровы… – разочарованно тянет один из пацанов.

– И вам не кашлять…

Крым, Перевальное, весна 2014 года. На полуострове уже отвыла-отплакала одесская аферистка Мария Ципко, сбежавшая от «бандеровцев», а вооруженные зеленые человечки с акающим и окающим, а также кавказским и тувинским акцентами окружили украинские воинские части. Перед зелеными воротами с тризубцем – тачанка, украшенная надписью «Смерть фашизму!», и два российских десантника в «горках». У одного — ручной пулемет, у второго — СВД.

– Вы откуда, парни? — спрашиваю оккупантов.

– Атсюда.

– Откуда «отсюда»?

– Крымчаааане мы.

– У крымчан такого акцента нет. Давайте угадаю, — говорю я солдату с характерным разрезом глаз, — вы из России. Скорее всего, из Бурятии или Якутии. А вы, - поворачиваюсь к высокому «зеленому человечку» с европейскими чертами, — из Мааасквы, скорее всего…

– Проходите ааатсюда, нееельзя здесь.

– Что нельзя?

– Стаяаать нельзя. И рааазгаавааривать нельзя, – нараспев заявляет монголоидный.

– А я журналист. Причем украинский, если что. И мы не на территории воинской части, имею право у кого угодно спрашивать, – напираю на «вежливых».

Двое других «человечков» более приветливы. Охотно позируют для фотоснимков, принимая боевые позы, мужественно сдвигая брови. Тем временем украинские военные явно копируют лабораторных мышей. Выглядывают сквозь прорези ворот. Юрко снуют туда-обратно с подозрительными тючками на плечах через заднюю калитку части. У всех в городке квартиры, жены, дети. Все боятся.

- Приказу не было из Киева. Никакого приказу. Ну вот, мы типа в обороне здесь, забаррикадировались. Будем драться до последнего, если чо! – рассказывает, то и дело оглядываясь, замполит части.

Лицо майора помято, сквозь резкий запах одеколона иногда пробивает застарелой сивухой.

Уезжаем из Перевального. Через несколько часов звонит один из солдатиков:

- Замполит первый слился. Сам сорвал флаг со штаба части. Потом, тварь, суетился, бегал с кисточкой и краской, замалевывал все сине-желтое. Построили нас на плацу. Командир молча стоит, морда бордовая, вниз смотрит. А замполит ходит вдоль строя, пыжится, как петух, орет, мол, пора возвращаться в Россию, нас всех родина-мать заждалась. Вот ждала-ждала и к нам сама пришла. Потом зачитал обращение. Кто, дескать, перейдет на службу России – зарплата будет вдвое больше. Ну и социальный пакет, медобслуживание, хуё-моё, бараньи яйца. Я манатки собрал, домой еду. В Украину.

Автотрасса Дебальцево – Славянск, май 2014 года. Я за рулем, рядом — британский журналист Antony Butts, которого я давно переименовал в Антона. Едем в Славянск, который накануне захватил отряд под командованием некоего Стрелка. Мой «Гольфик» внезапно упирается в баррикаду из всякой дряни – наверное, именно такие сооружали века назад лихие люди, чтобы остановить-пограбить купчишек. Из-за импровизированного блокпоста выскакивает толпа, вооруженная дрекольем, топорами и двустволками и несется к нам. Антон восхищенно лопочет что-то на своем кокни-диалекте и тут же упирается в лобовое стекло объективом камеры.

– This amazing! Rare footage!

– Б…дь, спрячь камеру, они нас сейчас порвут нах.., — успеваю выпалить я.

С внешней стороны чьи-то руки уже рвут дверцы машины. Нас буквально выносят из кабины. Меня тянут-рвут сразу в несколько сторон. Антохе еще хуже – его скручивают, отбирают видеокамеру и явно намереваются хряснуть ею об асфальт. Спасает лишь мой паспорт с одесской пропиской – на Донбассе всех уроженцев Города по загадочной причине считают сочувствующими сепаратистам (а на западе Украины одесситов жалуют как «поломавших хребет путинской гадине», — Ред.).

За засекой – длинный войсковой эшелон из грузовиков. Солдаты-срочники вяло препираются с окружившими их «революционерами» из окрестных сел.

– Так, пацанчики, сдаем автоматики! Сдаем! Мы теперь власть здесь! – потертый мужичок вцепился заскорузлыми клешнями в калаш одного из солдат. На лице рядового явное непонимание ситуации. Отдать автомат – нагорит от начальства. Не отдашь – получишь по зубам прямо здесь и сейчас. Вопроса, стрелять или нет, не стоит вообще. Офицеры и прапорщики делают вид, мол, мы «вообще не с вами, мы мимо случайно проезжали». Впрочем, кобуры с табельными Макаровыми они тоже не спешат отдавать. Толпа вокруг улюлюкает и завывает, требуя сдать оружие, все более раскаляясь от собственной значимости и минутной абсолютной власти здесь и сейчас.

Через полчаса все кончено. Начальник эшелона – тридцатилетний наодеколоненный майор вяло соглашается сдать оружие и дает приказ подчиненным. Те светлеют лицом – приказ отдан, хоть и незаконный. Но теперь можно сослаться на командира. Но главный бонус мужичкам с дрекольем и странным теткам с пластиковыми иконками – вовсе не автоматы и пистолеты военных, а пять дальномерных грузовиков с зарядами к «Градам». Ракеты, аккуратно завернутые в полупрозрачную бумагу, рядками лежат в ящиках. Через неделю-другую-третью эти «Грады» прилетят в солдат, которые сейчас сдали оружие. Но пока в это никто не верит.

Луганск, апрель 2014 года. Здание СБУ.

– А вы знаете, что они творят на том Майдане? Нет, не знаете! – истерит на крыльце полная пожилая женщина в сбившейся набок меховой песцовой шапке. — Я там была, они по нашим стреляют! По «Беркуту»! По нашим мальчикам! А руководят тем майданом американцы! Сама видела, как они на американском языке команды раздают бандеровцам с майдана!

Луганск весной 2014 года

Примерно так же было в Одессе, на Куликовом поле

По щекам женщины текут потоки туши, помада смазана на полщеки.

– Американцы давно хотят завоевать Украину, — продолжает она, — но Россия им не даст, Россия нам поможет. Не бросит нас, не оставит на поругание фашистам. Американцы давно своих шпионов засылают к нам. Они везде. И даже здесь среди нас!

Сухощавый мужичок в камуфляже, похожий на учителя труда, рубит фразы, помогая себе энергичными жестами:

– Да вот, кстати, шпион! Вот он! Он в нашем педколлективе (ага, я таки правильно определил профессию оратора, — А.С.) всегда речи толкал за Гейропу, все американцев хвалил, – «трудовик» внезапно буквально вонзает перст в толпу. В толпе судорожно озираются, вокруг невзрачного полного мужичка в спортивном костюме и поношенной флисовой куртке моментально образуется пустота.

– Эээ… Вы че, вы че? Я просто послушать пришел, я свой! Я свой, вы че, пацаны? Я ж за Россию! Это не я, не я! – невзрачный срывается на визг. Но поздно, его уже подхватили, заломив руки под неестественным углом, и понесли-потащили за баррикаду на крыльце накануне захваченного управления бывшего СБУ.

– Не я, не я, не я!.. — визг мужичка сливается в сплошное «ня-ня-ня» и глохнет где-то в глуби мрачного здания.

Россиюшка пришла…

Август 2014, Курахово. Расположение батальона «Донбасс», берег кураховского водохранилища. Ночь. Вода тепла и темна, на ней светлые пятна моих друзей, уходящих вдаль, в воду.

– Это как жизнь. Сейчас теплая. Добрая. Но темная. Никто не знает, что завтра будет, — приглушенно говорит 18-летний киевлянин — разведчик из второй роты. Вообще-то он киевский студент и еще месяц назад не помышлял даже, что станет гранатометчиком. Впереди с довольным уханьем нарезает гладь крупными крестьянскими саженками доброволец из Белоруссии. Третий ночной купальщик, тридцатилетний статный богатырь, умница и философ, сапер из той же роты, зайдя по пояс в воду, молча ловит руками далекие отблески фонарей на воде:

- Может, и не будет ничего. А может, еще теплей и добрей будет. Это как свет…

Через трое суток он исчезнет при выходе из «Иловайского коридора». Прямое попадание танкового снаряда по кузову бронированного КамАЗа. Лишь через полтора года клочки красавца и умницы — все, что осталось — идентифицируют по ДНК и похоронят. Студента легко ранит, и его эвакуируют еще до начала бойни в «коридоре». Белоруса тоже ранит, его вывезут. Потом он вернется на войну, его снова ранит тяжело, уже в Песках. А потом его посадят в украинскую тюрьму, где он сойдет с ума.

Февраль 2015 года, Дебальцево. Ночь, отступление. Путь по трассе отрезан грудами воняющего чем-то кислым горелого и догорающего металла. Продвигаюсь, съехав правой стороной наполовину в кювет. Рядом со мной в машине – пенсионер, бывший шахтер, и его жена. Их немудреными пожитками забита вся кабина «Гольфа» — не самой вместительной машины. Семейная пара решилась на быстрый отъезд из полуокруженного Дебальцева в последний момент. Сзади мое авто подпирает «мотолыга» – армейский бронетранспортер МТ-ЛБ с целой оравой солдат, изо всех сил цепляющихся за броню. Впереди невидимой гигантской бритвой сносит ряд придорожных деревьев. Машину ощутимо дергает влево. Прямо перед капотом — настоящий ливень из кусков асфальта и древесины.

- Е… твою мать! Сынок, ты давай притопи! Нас же сейчас ух…рит здесь нах… Я ж шахтер, щас как еб…т то, что в танках на дороге, нам п…ц! – судорожно хватает меня за плечо шахтер.

– Отче наш, иже еси… — глотая слова, почти выкрикивает слова молитвы пожилая супруга шахтера с заднего сиденья машины.

«Гольф» внезапно подпрыгивает. Заднее колесо отлетело от ступицы, наткнувшись на огромный валун. Масштабы нашего «попадоса» глобальны, как крушение «Титаника». Застрять на трассе из Дебальцевского котла под огнем – это все. Хана…

Пыхтя и матерясь, забиваем с дедом колесо на место молотком и сажаем в темноте на запасные болты. Спустя несколько часов механики в Славянске будут с матюками выбивать ломом припаявшееся к ступице, смятое и изорванное в клочья колесо, на котором мы проехали пару десятков километров. Я не смогу его выбросить и спрячу в багажник. Буду нежно гладить машину и пообещаю ей лучшее колесо в мире.

Трасса под Докучевском, сентябрь 2014 года. Территория, не контролируемая Украиной. Пятый час ждем двух бойцов, которые десятые сутки выбираются из окружения под Иловайском. Мы должны их подобрать в месте Х и вывезти через блокпосты сепаратистов. Легенда проста – мы, одесские журналисты, решили посмотреть, как живут жители донецких сел во время войны. Но поломались – закипели по дороге, теперь вот стоим – ремонтируемся. Рядом то и дело проскакивают колонны танков, грузовиков с людьми в «горках». Эмблемы и обозначения на технике старательно закрашены.

– Ну что, еще стоите, шпионы? – весело кричит нам боевик с блокпоста, который мы проехали километром выше по трассе. – Ловите гостинец, террористы! – боевик ловко забрасывает к нам в машину несколько пачек сигарет и бутылку воды.

Мой товарищ успевает задремать, однако вскоре он был разбужен ревом тяжелой техники.

–Машину, вещи к досмотру! – командует деловитый боец с кобурой, подвешенной на ковбойский манер к бедру. Проверив, спрашивает:

- Че стоим, журналисты? Вы здесь уже шестой час стоите. Не проще ли вызвать эвакуатор из Докучаевска? Подозрительные вы какие-то.

Поясняем, что, мол, ждем коллег из-под Смелы – едут с запчастями. Спустя час – из кустов двумя тенями выскакивают те, кого мы так долго ждем. Укладываем бойцов, худющих, как тени (после расскажут, что жрали сырую кукурузу и пили воду из луж), на задние сиденья, забрасываем их грудой бронежилетов и рюкзаков. Рву на скорости и понимаю, что… заблудился между бесконечными терриконами, промзонами заводов и проселочными улочками. В какой-то момент неожиданно выруливаю на блокпост, над которым виден флаг с перекрестными полосами. Сдаю на скорости назад, неожиданный маневр замечают те, кто на блокпосту.

- Бл…ь!! Держитесь за кресла, парни, не выпадите! — разворачиваюсь на «дрифте», бешено давлю на педаль газа. Сзади раздается несколько хлопков, выскакиваем на взгорок. Вниз, скорость за 150 километров в час. Впереди – одинокий человек с автоматом наперевес. Кричу коллеге-другу:

- Ложись, если это блок-пост и будут стрелять, пойду напролом!

В последний момент узнаю Жака. Капитана второй роты «Донбасса», который, собственно, и руководил всей операцией по спасению пацанов. А перед нами успел спасти более 400 окруженцев. Все. Свои. Выдыхаем…   

АЛЕКСЕЙ КРАВЦОВ

Я, признаться, не думал, что может быть так…

Бытие репортером — этакой подставкой под микрофон и владельцем пальца, жмущего на кнопку затвора — неизбежно приводит к журналистскому самосознанию. Этому нигде не учат, превращение это долговременно, и по большому счету, никому это из работодателей не нужно. Но себя не обманешь – раз уж так себе решил, то другого пути развития нет. Какой-либо системы в этом тоже нет. Но мой карьерный путь как-то сам собой подразумевал плавный переход из блогеров (10 лет назад это называлось «тысячник») через спецкоры и номенклатурный пул в военкоры. И увы, если вам интересно делать новости, то война – самое то место.

К чему это автобиографичное отступление? Так вышло, что война в Украине для меня – это все равно работа. Со своей спецификой, регулярными отходами от стандартов (которые сам себе придумал), но все же рабочий процесс. Смерти, трагедия народа, откат развития общества — все это очень важно, но материал должен быть в редакции к шести вечера. Так что, через призму профессии и будут рассматриваться эти мои мгновения украинского ада, который русским кажется «весной». Так уж получилось.

Первый любопытный момент – это Крым. Ездили туда с середины февраля 2014-го и до дня выборов в парламент РФ. Раз пять-шесть.

О том, что это все же война, а не какое-то недоразумение, станет понятным только к лету 14-го. А пока на дворе весна, «зеленые человечки» без знаков различия и нашивок госпринадлежности маршируют повзводно, а еще совершенно неадекватные крымчане. Не интервенты, не казачки, а именно рядовые жители готовы разорвать тебя толпой только за то, что ты человек с камерой. Как будто воры, которых застали в момент преступления…

Горловка, апрель 14-го. Опыт первых крымских событий уже переварен и усвоен, а потому журналистское сафари в пампасах Донбасса приобретает минимальную осмысленность. Райсоветы «падают» один за другим, и потому можно даже выбирать, кому сегодня повезет  что сегодня станет сенсацией. «Повезло» Горловке.

Здесь после долгих хождений по кругу с иконами и триколорами кадровые «сепаратисты» наконец фокусируют внимание на управлении милиции. После невнятного штурма (в ход шли камни, палки, топоры и огнетушители) не предавшего погоны начальника выводят под шум толпы, а тот самый Безлер, построив личный состав, разводит руками и машет паспортом. Результат известен: бывший центр химической, фармакологической и горной отраслей превращен в оплот скреп и путинизма.

«Сепаратисты» штурмуют горловскую милицию

Впрочем, основное впечатление – вот в чем: на пути туда и обратно точно таких же «Горловок» и «Безлеров» был еще цельный десяток. Сенсацию с легкостью можно было бы развить и из Курахова, Торецкого, Артемовска. А стало быть, медиа-успех последующих лидеров молодых «республик» напрямую зависит от неприметного парня в оранжевой жилетке с надписью «пресса» на спине.

Ну а после Горловки внезапно и очень активно тебя начинают не любить. Причем как с той стороны поребрика, так и с этой. При этом твои материалы, которые в первые два месяца вовсю пользовали патриоты, теперь начинают юзать «третьеримские».

Где-то в Донецкой области, лето 2014-го. Горожане скинулись на всепролазную «буханку», и небезызвестный одесский нардеп везет подарки в прифронтовой госпиталь. Десяток полевых палаток, находящихся в пыли и подсолнухах, где штопают раненых, привозимых вертолетами с передка. Ведра крови, зеленка на лбу, медицинский юморок, пыль и солнце, живые и мертвые. В общем, чернуха и ад, которые спустя три года никуда из головы не деваются.

Но это все рутина. А вот выпуклый момент – когда один из вертолетов привозит раненого пленного (судя по связанным рукам). Лицо замотано желтым скотчем с надписью «акция». Такой вот военный юмор.

Пленный

Сортировка проходит хоть и под дулом автомата, но в штатном режиме: ранение легкое, состояние стабильное, пластырем заклеили и только после этого – выдача на попечение сексоту. Потом мне объяснили: при сборе раненых под обстрелом полевые медики особо не разбираются, свой или чужой. Эвакуируют всех, кто, по их мнению, этого требует. А первичный осмотр зачастую происходит уже в небе. Не скидывать же с вертолета…  В общем, сепар не сепар, лишь бы был здоров. Такое вот одесское.

АНДРЕЙ КОЛИСНИЧЕНКО

Моя война началась все же на Майдане. Во всей своей мерзости и героизме. Февраль. Площадь тогда была вся в пепле и потеках крови, а на Институтской цветов было столько, что за ними не видно было домов. Сплошные цветочные стены выше человеческого роста. Потом был Крым и жуткие сводки, а затем я провожал с Майдана отряды добровольцев. И встречал их же в гробах. Гробы приходили каждый день.

На первый послереволюционный День независимости был в Мариуполе. На въезде в город, на блокпосту, стоял БТР, а вокруг горело поле. Горело красноватым огнем, как закат в морозную ночь. Нацгвардеец сообщил, что до рассвета нас дальше не пустят, потому что в окрестностях работает вражеская ДРГ. А поле, мол, горит, потому что «выпаливают диверсантов». Не волнуйтесь, дескать.

Ночевали не у гвардейцев, а в лагере добровольцев. Те предупредили по поводу правоохранителей:  

- Мы к вэвэшникам (то есть военнослужащим НГУ, — Ред.) спиной не поворачиваемся, а то могут пристрелить, и вам не советуем.

Ночью грохотало, но далеко, поэтому нестрашно.

Утром решили сменить маршрут и рванули в Славянск. С государственными флагами. Местные кричали что-то про «бандеровцев» и «фашистов», а навстречу шли колонны с нашими солдатами, чумазыми, измученными, молчаливыми.

В Славянске на блокпостах стоял бывший «Беркут». Встревоженный, шманал всех и вся. Бойцы хамили и ненавидели всех «городских» и «хохлов». Хотя были вроде за нас. Город при этом жил нормальной жизнью. В нем стояли десятки новых БТР-4 — с помятыми, покореженными экранами. Воняло паленым металлом…

Ночью, возвращаясь в Киев, узнал, что регулярные российские войска перешли границу и от позиций под Амвросиевкой, куда мы так и не доехали, ничего не осталось. Война, мать ее!

ОЛЕГ КОНСТАНТИНОВ

Страх — это главная эмоция, которую испытываешь, когда соприкасаешься с войной, когда участвуешь в ней. Страх за себя, за своих (и чужих) детей, за свой город и свою страну. Никакой романтики, ничего возвышенного во всем этом нет. Можно, конечно, найти определенную эстетику в том, что мы защищаем то, что для нас дорого и свято, но это ведь всего-навсего рефлекс. Разве может быть красивым рефлекс?

А страх точно безобразен. Он вязкий и обезоруживающий, липкий, он пронизывает тебя, сковывает движения и подавляет волю. Но он, к счастью, преодолим.  

Самое страшное мое воспоминание о 2014-м годе – это небо. Одесское небо 2 мая. Раньше я думал, что писательские метафоры по поводу небес, почерневших от стрел и других снарядов, – это литературное преувеличение. Пока сам не стал свидетелем такого. Когда майская синева над Греческой площадью в самом буквальном смысле этого слова почернела от летящих камней, плитки и бутылок с зажигательной смесью.

Второе жуткое мгновение – когда начали падать один за другим люди. Я, простодушный, думал, что это от камней. И даже когда первый кусок металла пробил руку, держащую фотоаппарат, решил, что просто получил булыжником или куском плитки…

Третье мое мгновение было в Еврейской, переполненной пострадавшими и снующими туда-сюда растерянными врачами. Медсестра на рентгене, повторяющая почти безумно: «Мальчики, зачем, мальчики?». Тяжелый, с хлоркой, воздух. Пол, испятнанный кровью. Залитый ею же стол в операционном зале с высокими потолками и огромными окнами.

- Парня красивого только что тут оперировали, не спасли бедненького, — рассказывает мне серьезным тоном молодая санитарка. Видно, что она почти на грани. Я тоже не в лучшем состоянии. Почти голый, стою босыми ногами на ледяной плитке, ежусь от холода и веско киваю ей. Мол, все под контролем. Через 15 минут — лежу на том же столе, уже отмытом, и шатающиеся от усталости хирурги, у которых я то ли десятый, то ли двадцатый, рассказывают бородатые анекдоты, пробивая второй раз ногу для дренажа.

…В приемном покое дергался, словно уже началась агония, пожилой дед с тяжелой травмой головы. Виновато улыбался, держась за простреленную руку, милиционер. Братались, сидя на каталке, недавние противники из украинского и пророссийского лагерей.

- Ты же понимаешь, что этот п…дец – это все Путин устроил? — говорил мягко украинец.

- Да все я понимаю, но вы же тоже… Вы устроили… — без особого энтузиазма возражал ему «россиянин».

- Сколько погибших? — спрашиваю с надеждой у Миши Шмушковича, который идет рядом с каталкой. Это было уже после операции. Может, все обошлось, и ужас, который я пару часов назад видел, — это апофеоз трагедии?

- Сорок два, — отвечает он. И бледнеет.

… Душная августовская ночь 2015-го. Окрестности Марьинки. Мы в гостях у снайперов и разведчиков одесской мехбригады. Их позиции клином врезаются в расположение боевиков. Какая-то бетонная домина – говорят, в старые времена здесь базировались ПВОшники. Огромный зал, по периметру которого лежат на матрацах примерно три десятка храпящих потных мужиков. Снаружи ухают иногда снаряды и раздаются щелчки выстрелов. «Они, как и мы, парами здесь работают», — рассказал накануне вечером веселый снайпер по кличке Пикассо.

Три часа ночи. Мне хочется в туалет. Но он через дорогу от здания, в посадочке. А там мины.

«Иди по тропинке, вправо-влево не ходи, бо растяжки», — напутствует часовой. И дает фонарик. Стреляют, я с фонариком, а здешний туалет — это недокопанный колодец. Бетонное кольцо, а сверху переброшены две досточки. Днем еще куда ни шло, а перед рассветом, когда самая темень, отправить естественные надобности затруднительно. Включишь фонарь – заметят сепары и в лучшем случае «снимут» из СВД, а в худшем наведут артиллерию. Без фонаря – провалишься в смрадную скважину и утонешь, захлебнувшись дерьмом. Я выбрал героическую смерть от пули и сделал дела со включенным фонариком. Пронесло во всех смыслах…   

Август 2014-го. «Суука, ненавижу, он жив, жив, жив, не ври!» — кричала мне в трубку супруга старшего лейтенанта Н. Хотелось сдохнуть, хотя я знал, когда, где и при каких обстоятельствах офицер принял геройскую, но страшную смерть.

В сентябре приезжал отец лейтенанта О., крымчанин. Мы, не чувствуя градуса, глотали водку, смотрели на фотокарточку красавца-офицера.

О.-старший мне ее оставил на память, и я слушал исповедь человека, который всей душой принял «русскую весну». Он уговаривал сына вернуться домой, но получил суровую отповедь: «Присягу, папа, принимают всего раз в жизни», — а потом рыдал над прибывшим в Крым с материка цинковым гробом и тщетно пытался организовать «карателю» воинские почести…

Март 2014-го. Все словно с ума посходили. В Крыму уже высадились все российские спецназы, какие только можно, а украинские корабли оказались заблокированными. Гончаренко получил по лицу, пытаясь наладить хоть какой-то контакт с полуостровными чиновниками и депутатами: он тогда еще питал иллюзии по поводу происходящего и надеялся договориться с людьми, которые уже стали заложниками оккупационного десанта. Думал, что они что-то решают в этой ситуации. Наш корреспондент Алексей Кравцов попал в какие-то списки тамошней «стихийно сложившейся самообороны» и временно ушел в подполье. В редакции не смолкал телефон. Мы держали связь с командирами кораблей, с береговыми частями и блуждающими группами военнослужащих, составляли и перерабатывали сводки и пытались сформировать украинский взгляд на события. Теряли вместе со всеми корабли и суда, ненавидели оккупанта… Страшно боялись за оставшихся там верных и пытались сделать хоть что-то для них. Страдали, узнав о масштабе измены. Когда врагу подарили «Тернополь», командир которого еще недавно кричал, разрывая рубашку на груди, что «русские не сдаются», было ощущение, что все, конец… Как оказалось, это только начало.

Что ж, когда-нибудь будет и на нашей улице праздник. Мы верим в победу Украины. Слава Украине!

Авторы — Александр Сибирцев, Олег Константинов, Алексей Кравцов и Андрей Колисниченко, фото Александра Сибирцева и Алексея Кравцова