Его Иловайск: «зеленый коридор», российские мародеры и выход из окружения   

Пятой годовщине Иловайска посвящается. Публикуем интервью, которое постоянный автор «Думской» Алена Балаба взяла еще в октябре 2016 года у человека, пережившего те события.

Он тогда вернулся с фронта после очередной ротации. Его жена публиковала в своей хронике на «Фейсбуке» фото с берцами — и мы знали: ура, вернулся, живой. Мы тогда говорили о многом — о затяжной окопной войне и снайперских «дуэлях», о контрабанде и окончании войны. С момента Иловайска прошло уже пять лет. Через какое-то время этот человек поступил в американскую военную академию, успешно окончил ее и вернулся, чтобы дальше защищать Украину. Скорее всего, его ждет блестящая карьера и большие должности, поэтому мы не называем его имени. Это просто интервью бойца, выжившего в «зеленом коридоре», который организовал агрессор 29 августа 2014 года.

Боец. К августу 2014 года у нас стояла четкая задача: обойти Донецк слева и справа, отрезать от «ДНР» Иловайск, Шахтерск, Зугрес, перекрыть доступ к Луганской области, перекрыть железнодорожное сообщение с Донецком, чтобы они там сидели, как в семнадцатом веке, в осаде. Главное, чтобы не было поступления оружия, тогда бы все «шахтеры» закончились. Тогда бы через время в Донецк зашел спецназ, СБУ, а Вооруженные силы стояли бы по периметру. А когда пал бы Донецк, то Луганск вернулся бы сам.

«Думская». Расскажи о себе. Как ты стал военным?

Б. Это у нас семейная традиция. Может быть, это пафосно звучит, но все мужчины в роду служили. Мой прапрадед окончил военное училище еще в 1887 году, стал офицером и служил в 42-м Якутском полку здесь, в Украине. Полк принимал участие в русско-японской войне, а потом был передислоцирован сюда. Братья отца моего деда погибли во Второй мировой, прадед защищал Севастополь, дед тоже воевал — брал Кенигсберг, брат моего отца прошел Афган — все служили.

Д. Судя по фамилии, ты этнический русский?

Б. По маминой линии в роду есть поляки, по дедушкиной линии — татары. Тяжело сказать про этнос. Бабушка и дедушка родились в Украине: дедушка в Харькове, бабушка — из Сватова в Луганской области. Я - украинец, никогда себя не ассоциировал с русскими. Мы все считались «рожденными в СССР», но если надо было где-то писать в документах национальность, я еще со школы везде писал «украинец».

Д. А где ты учился и начинал служить?

Б. Отец мечтал, чтобы я поступил учиться в одесский Водный, сам он окончил наше артиллерийское училище и служил по всему Союзу (брат мой родился в Читинской области) и даже в Венгрии. И все мои десятый и одиннадцатый классы отец говорил: «Надо идти в Водный», — а я мечтал о разведке, десанте и примеривался к аэромобильному факультету Одесского института сухопутных войск. Но все-таки в итоге поступил в Водный. Окончил военную кафедру, потом добился, чтобы меня взяли на стажировку в часть, которая на острове Майском (73-й морской центр специальных операций, — Ред.). Это было лето 2002-го. И уже после выпуска в 2003-м я попал туда служить и прослужил ровно 12 лет.

В 2012-м был отбор на учебу в иностранных военных вузах. Начальство номинировало меня, и в 2013-м пришел вызов в национальную академию обороны Польши. У них совсем другая система обучения. Человеку не дают расслабляться. Ты после вуза выходишь лейтенантом, и если хочешь капитанскую должность, то должен окончить курсы капитанов три месяца, и так далее. Это не советская система, когда 4-5 лет отучился и про тебя все забыли на ближайшие 10-15 лет - до возможной академии. У них постоянная система подготовки, ты учишься всю свою службу, если хочешь двигаться по карьерной лестнице. И вот с 1 октября 2013 года я начал учиться в национальной академии обороны Польши.

Д. И как оно было?

Б. Нас в группе было четыре человека: парень из Львова, девушка и парень из Киева и я. Практически сразу Майдан начался, и мы все активно следили за новостями, особенно киевляне. Их родители звонили и рассказывали про события, они там постоянно были. Парень со Львова часто ездил домой: из Варшавы близко, не то, что мне в Очаков. И он рассказывал про львовский Майдан и что показывают по украинским каналам дома. А после Нового года нас вызвал начальник академии, генерал-полковник, такой серьезный дядька и сказал: мол, ребята, вы из Украины, вы ситуацию как-то оцениваете. Мы переглянулись, ведь никаких официальных заявлений мы делать не можем, предсказать, как они это оценят и как запишут, невозможно. Мы сидели, а генерал рассказывал, как он учился в Москве в академии и знает подобные ситуации не понаслышке — они, поляки, тоже такое переживали. И заверил нас, что они нас поддерживают. Чувствовалось, что полякам не все равно, они сочувствуют и переживают. Он тогда еще спросил, чем вам помочь, в первый раз за все время. Это тронуло. Так мы учились до середины июня.

Когда начались активные боевые действия на Донбассе, к нам прилетели американские военные с базы в Германии, а в Польше начались широкомасштабные военные учения. Помню, как подвыпившие молодые польские офицеры приходили к нам и спрашивали: «Вы что, сами не можете навести у себя порядок?». Их не отпускали круглые сутки из своих частей, была объявлена повышенная боевая готовность.

Д. То есть поляки опасались широкомасштабного вторжения россиян?

Б. Да, видимо, они и американцы просчитывали такую возможность. Апрель-май 2014-го — это уже есть погибшие среди моих знакомых украинских военных. Нашу часть в Очакове еще не задействовали, но началось все с батальона морской пехоты в Феодосии, там у меня было много знакомых и друзей. И все стримы и видео, как они там гоняли россиян у заблокированной части и как на воздушных шариках флаг поднимали… Потом, когда они уже выехали на материк, я знал этих людей, мы переписывались. Пришло осознание, что ситуация вышла из-под контроля и все принимает очень серьезный оборот.

Д. Как ты вернулся в Украину, что чувствовал?

Б. Мы вернулись поездом «Варшава — Киев». Киев цветет и пахнет, это же июнь. Мы сразу пошли в Генштаб доложить, что мы вернулись, все нормально. А меня там спрашивают: собираетесь, мол, сейчас в Севастополь дернуть? Я ж моряк был один был в этой группе, а у них такое отношение было негативное к морякам, я на себе это ощутил, как к предателям. Я говорю — не собираюсь.

Мы побыли пару дней, пока закрыли все документы, потом я сразу в Очаков уехал — думаю же: война, надо срочно. Приезжаю, там все тихо-спокойно. У нас на то время только один батальон воевал, все остальные были в Очакове, где люди жили обычной спокойно жизнью. Находясь в Польше, я воспринимал войну острее, чем люди тут, в Украине. И меня это удивляло. В июле у нас как раз была боевая подготовка — прыжки с парашютом. Потом стали возвращаться наши — из батальона, который был под Славянском. И вот их рассказы о войне доказывали, что все серьезно, что я себя не накрутил.

Д. А как и когда ты попал на фронт?

Б. В конце июля 2014-го звонит мне командир и говорит, что мы едем группой по планированию боевых действий под Донецк. Нам надо заехать, оценить обстановку, войти в сектор (им тогда командовал нынешний НГШ Хомчак, — Ред.) и создать организационные условия для работы наших подразделений. Мы туда приехали 2 августа, место называлось Яблочный сад, это между Донецком и Марьинкой. Вот тогда начались первые потрясения — там стоял третий полк СпН из Кировограда, они и до этого несли страшные потери, а когда мы заехали, буквально через пару дней у них 20 человек погибло сразу. Осознание «вот она, война» приходит сразу и психологически, и физически.

14 августа наши уехали под Старобешево, там стоял штаб 40-го батальона территориальной обороны, тогда уже началось окружение Донецка. Мы должны были завести колонну «Ураганов», их уже завезли в Донецкую область, и мы из-под Марьинки должны были доставить их в Старобешево к 16 августа. Колонна была огромная, машины старые, советские, все это ломалось, мы ехали очень долго. И когда мы подошли к Старобешеву, но еще не успели войти, русские накрыли его «Градами» — штаб разбомбили, все полностью разбили, погиб наш командир и наш матрос Женя Карнафель. Неизвестно, были ли у русских сведения о нашей колонне, но мы просто не успели ее завести.

Д. И в итоге вы зашли в Старобешево?

Б. Да. 18 числа. Мы зашли в Старобешево и в нем заблудились. Огромные машины, поселок маленький, мы стоим, все люди вышли. В августе 14-го нам выносили воду, хлеб, булочки, яблоки. Все, конечно, делали это аккуратно, не особо афишируя. Выносили почти с каждого дома. Никто рьяно не обнимал нас, не целовал, но было видно, что нам рады. Жара стояла невыносимая, вода нам была очень нужна.

Мы добрались до своих, я узнал, что командир погиб, а наши уже заходили под Иловайск — зачищали Графское. Но тогда не было никакой согласованности действий, наши зашли, прошли полсела: «В вам сейчас подойдет поддержка». До вечера никто не подошел, оставаться на ночлег там было небезопасно, приказа нет - они отошли. Вообще, вся несогласованность действий нас тогда и губила, мы могли делиться патронами с добробатами, но у них оказывалось, что практически все стрелковое оружие калибра 7,62, а у нас - 5,45. Бока вылезали со всех сторон. Подвоз боеприпасов, воды, еды не был организованным, приказы задерживались, часть подразделений могла уйти далеко вперед, а командование об этом не знало.

Д. После «Ураганов» в Старобешеве что было?

Б. Командование поехало на похороны, а мы получили задачу заходить под Иловайск, вести разведку трассы, чтобы враг не зашел через Шахтерск и Зугрес, контролировать поток вооружения и техники, которая может идти с той стороны — из Шахтерска через низ на Иловайск. Мы выехали, проехали блокпост 3906 под Многопольем (о нем много видео сейчас в интернете — автобусы с выбитыми стеклами, это просто символ августа 14-го, — Ред.), и пошли-пошли. Встретили наших — бригада, вот я сейчас не помню, 50-я или 52-я, отошла, а один их взвод остался, и они даже не знали, что он остался. Он был впереди, заняли удобную огневую позицию на терриконе возле села Агрономическое, сами расположились на высотке рядом, и сепары им вообще ничего не могли сделать: огромным клином наши стояли впереди — ни отрезать, ни отсечь, ничего сделать нельзя было.

Хорошая позиция для наступления: в селе можно было укрыться в подвалах от обстрелов, питьевая вода есть, ночью Иловайск и Зугрес (там тепловая электростанция, светилась красным) видны как на ладони. Мы у них жили, ходили в рейды на трассу, отслеживали ситуацию.

Созванивались с родными дважды в сутки, отмечали День Независимости — зашли в интернет, там уже писали, что россияне завели танки и войска. И первый раз мы столкнулись с ними, когда в Многополье в штаб привели пленных русских десантников, которые начали нам рассказывать, что их отправили на учения под Ростов, и делали вид, что они не знали, что они в Украине. Так вот, эти десантники жили с нами, мы тогда стояли в школе в Многополье, мы поили их, кормили, никто их не обижал. Потом россияне зашли совсем близко и заняли высотку прямо напротив нас, в паре километров. Самое интересное, они завели технику, повесили украинские (!) флаги, но на наши запросы по радиосвязи не отвечали, обстреляли наших связистов. Они себя никак не обозначали, кроме этих флагов, просто стояли и наблюдали. На других участках фронта россияне выходили на связь, обменивали пленных, велись бои, в Иловайске стреляли, нам было слышно. Мы уже ездили забирать наших убитых на ту сторону к ним.

Что бросалось в глаза, когда приезжали — то, что наши убитые были часто без ботинок, без снаряжения. Для меня это было дико, я сразу вспоминал, что читал про Чеченскую войну, о том, как русские брехали, что чеченцы отступали с консервного завода и уходили босыми, чтобы их «не было слышно», а на самом деле, русские мародеры поснимали с них ботинки. Я тогда не воспринимал это, не акцентировал внимание, а тут как «выстрелило»: россияне, когда заходили в Украину, поснимали с себя всю новую форму — пиксель. Им выдали старую форму, старые сапоги, короче, одели их как шахтеров. Вот они и мародерствовали — забирали все ценное, ведь наши военные были одеты волонтерами «по последнему слову техники». Берцы у наших были американские, все снаряжение — хорошего качества. Они все это снимали с убитых и с пленных.

В ночь на 27-го августа из Иловайска стал выходить батальон «Донбасс». Им сказали, что поддержки не будет. Выходили на Многополье, это была крайняя точка, куда можно было выйти, все остальное было отрезано. «Донбасс» — конечно, серьезные дядьки были, по глазам читалось, что многое пережили. Там и молодежь была, но взрослых больше. Диапазон — от 18 до 50 лет. Снаряжение хорошее, вооружены хорошо. Они с нами ночевали, нас уже хорошо обстреливали, мы вместе в школе находились. Мы все ждали команду, что нам делать дальше, находились у огневых позиций. Генерал Хомчак был с нами. Мы без дела не сидели, обстреляли колонну русских, когда они попытались взять Многополье, их сожженная техника долго стояла перед городом. Лупанули артиллерией, для них было неожиданно, там много их военных погибло.

28-го числа ночью сказали, что нам дали технику. Дескать, собираемся, в четыре часа утра 29-го будет выезд, будет «зеленый коридор». Нас было 12 человек, и потом еще наши подъехали, всего 20 человек. Сепары уже поставили блокпосты, но еще плотного кольца не было, наши прорвались, прислали нам машину. В четыре часа мы встали, кажется, в ту ночь не стреляли, построились, погрузились в большие машины, нам достался «Урал», а до этого вечером мы попытались отправить раненых и убитых на машинах с красным крестом, но их вернули, не пустили, сказали, что все выйдут вместе с колонной утром.

Собралась огромная колонна — «Уралы», «Богданы», КамАЗы, машины с нашим госпиталем. Мы двинулись — сначала нас остановили, не пустили по одной дороге, перенаправили, машины перестраивались. Потом наши стали уничтожать танки и пушки, которые не могли забрать. Все это рвалось. Мы начали двигаться. Где-то в восемь утра, когда уже вся колонна двигалась через само Многополье и большая часть ее уже вышла, по колонне начали стрелять. Кто стрелял и откуда, было непонятно — артиллерией бомбили с закрытых позиций.

Кто был на легковых авто, как-то пытались организоваться и прорваться, у нас был только «Урал», мы ни на кого не были завязаны и вроде как ни от кого не зависели, поэтому приняли решение идти на прорыв. Русские первым делом старались уничтожить технику — танки, БТРы. По нам стреляли, конечно, но прицельного огня на уничтожение легковых машин не велось, прицельно было по тяжелой технике. Мы ехали, и по нам стреляли, и мы стреляли. Надо отдать должное нашему водителю, он мастерски нас вез. Мы проезжали по селам (на Донбассе населенные пункты расположены плотно друг к другу), а люди просто выходили из домов, чтобы посмотреть на стрельбу, как на кино, — то ли не осознавали, что происходит, то ли тоже так шок проявлялся. Яркое воспоминание.

Мы выскочили на пригорок в районе села Победа, это как выезжать на Старобешево, там напоролись на российскую БМД, она сразу начала нас расстреливать в упор, попали в наш двигатель, он заглох, мы съехали в поле и остановились. Погиб наш Вова Костюк. Подъехал наш танк, хотел кого-то забрать, но мы остались, решили уходить пешком, разделились на две группы в поле с подсолнухами потому что поняли, что большой группой все равно потеряемся — среди подсолнухов никто в полный рост из-за стрельбы встать не мог, все ползали. По полю долго стреляли, наверное, часа два. Потом прилетели наши самолеты, русские сбили наш самолет. Наших много в поле было — сборная солянка, кто-то вернулся из колонны, которая шла на Старобешево, там их тоже расстреляли. Там три холма-высотки, русские стреляли оттуда, и пройти или проехать было просто нереально. Мы встретили одного подполковника и решили, что в светлое время нет смысла выходить: расстреляют. Решили идти, когда стемнеет, на Комсомольск, на юг, в сторону Мариуполя. Пока была связь, нам сказали, что в Комсомольске стоит наша Нацгвардия. Это потом мы узнали, что они оттуда собрались и ушли, а тогда надеялись к ним выйти.

Шли ночью, вышли к водоему, были много раненых, переночевали возле этого ставка, а утром, как вышли, практически сразу уперлись в российский блокпост. Отстреливаясь, удалось уйти. Мы не знали, где наши, не знали, какая обстановка. 30 августа кто-то, у кого еще сохранилась связь, сказал, что на него вышел Филин (полковник Вячеслав Власенко, тогда начальник штаба «Донбасса», — Ред.) и сказал, что либо сегодня вечером, либо завтра утром будет идти колонна Красного Креста и сможет забрать убитых, раненых и всех, кто выйдет на трассу — мол, «это наш Красный Крест». Я не знал, кто такой Филин, честно говоря. Все обрадовались, решили раненых отдать россиянам. Это было после уже после обеда, около четырех часов дня.

Д. То есть, вы больше суток без воды, без еды, просто в полях и отстреливаетесь?

Б. Есть вообще не хотелось. Пили воду из того, что встретили: из луж, из ставка. Что очень запомнилось: днем дикая жара, нет сил, а ночью — страшно холодно, пронизывает до костей. Ночью проснулись от стука, как будто дятел стучит, испугались. А это два парня от холода обнялись и спали в касках, а кевларовые каски стучали друг от друга от дрожи, ведь не было ни спальников, ни одеял.

Общего руководства тоже не было. Это было такое казацкое войско: нас шестеро из одного подразделения, тех - три, тех - два, тех десять. У каждого был свой опыт, у каждого было свое мнение. Мы решили перейти ставок и выйти к реке. Это можно было сделать только если выйти к селу, там был мост. Оттуда можно было уходить на Комсомольск. И началось все как в войске батьки Махно: а мы пойдем, а мы не пойдем. Кто-то побросал оружие в ставок и пошел сдаваться россиянам вместе с ранеными. Но мы и еще несколько парней решили все равно идти на Комсомольск. Там лесополоса у ставка, мы через эту зеленку делали вылазки к селу и поняли, что русские стоят в селе: они гоняли на своей технике и стреляли. Они знали, что мы прячемся в полях за лесополосой, ездили и включали громкоговоритель: «Укропы, выходите!». Опять связались с Филином, он сказал: «Выходите, сдавайтесь, вас Красный Крест заберет». Сам этот Филин, как я понял, был из батальона «Миротворец» — был такой при МВД.

Когда мы вышли — россияне офигели: у них уже было человек тридцать пленных, а тут еще мы выходим впятером. А их человек шесть было. Если бы реально толпа поднялась вместе — мы бы их передавили, но мы были уже несколько суток без еды и воды, в подавленном состоянии, сдались.

Ко мне подошел молодой парень и спросил, офицер ли я, и отвел в сторону, а потом говорит: «Если бы ты был в Чечне и сказал, что ты офицер, тебя сразу бы расстреляли». Он как-то сразу перешел черту и стал по-свойски общаться: мол, что вы, братья-славяне, что же вы делаете. А я ему отвечаю: а что же вы с Крымом начали? Потом они спросили, как мы сюда приехали, и мы рассказали, что на трассе осталась наша машина. Мы сели в их машину и поехали к нашему «Уралу», там погибший наш был Вова Костюк на жаре двое суток. Русский дал мне ручку — подпиши, а то потом никто не опознает. Зацепили они наш «Урал», и мы поехали. И опять эти разговоры: а вот вы, украинцы, без нас захотели жить, и вот что получилось.

Д. То есть, он не скрывал, что он - россиянин?

Б. Нет, конечно. Они были без знаков отличия и кто в чем. Офицеры еще в купленных «горках» (российский камуфляж старого образца, — Ред.), а все остальные — кто как. Но десантники были с «винторезами» (ВСС — винтовка снайперская специальная, используется российскими подразделениями специального назначения, — Ред.) и «валами» («Вал» — российский бесшумный автомат, который использует спецназ РФ, - Ред.). Все это нигде не продается, ни в каком «военторге», только у них на вооружении. Так мы с ним ехали и разговаривали. «Ботинки у тебя хорошие», — говорит. И хотел часы забрать. Я сказал, что не отдам, это подарок. Он сказал: сними тогда и в карман убери, потому что другие снимут, а ботинки я у тебя заберу, и если не я их заберу, то другим все равно понравится. Снял свои шкары и мне бросил — обменял таким способом.

Д. У вас был один и тот же размер?

Б. Ну примерно. Он такой комплекции, как я, может, чуть повыше. Мы доехали, вышли, все выгрузили, он подозвал меня и говорит: ты не переживай, завтра вас отдадим с Красным Крестом — вроде должна быть колонна. Переночевали мы в их лагере, покормили нас российскими пайками, а курить у них и у самих ничего не было.

Были пленные ребята из батальона «Донбасс». Их можно было узнать по шеврону. Их сразу увели в сторону, а утром вернули к нам сильно побитыми, причем срезали все шевроны. Ночью, пока еще были их офицеры, никого не трогали, а потом, когда они спать ушли, началось — уже никто не спал. Утром позабирали у всех наших ботинки. Они, русские, все были одеты, как стадо бомжей: какие-то старые советские маскхалаты горчичного цвета, тоненькие, почти марлевые, очки строительные на резиночках… Поэтому они все ценное у нас забрали — крестики на цепочках, мобильники, часы. Потом записали все наши фамилии, номера частей и звания.

31-го утром нас всех собрали, завязали глаза и руки и говорят: вас отпускаем, а разведку, снайперов, пулеметчиков (всех «опасных») отдаем сепарам, пусть что хотят с ними, то и делают. И потом я услышал голос этого офицера, с которым мы к нашему «Уралу» ездили. Он сказал своим, что забирает меня с собой, и отвел меня в сторону. Мы с ним шли-шли, потом он мне развязал глаза и руки и говорит: «Я тебя забрал. Вон там ваши стоят, я сейчас колонну выведу на дорогу». А я босиком. Мы с ним поменялись, но у меня забрали и его ботинки. Повел меня, а там земля такая, как на Марсе, наверное, сначала они стреляли «Градами», потом мы отвечали. Черная земля и слой пепла. Это было Старобешево.

Д. А те «Ураганы», которые ты привел?

Б. Сам видел три разбитых и сожженных. Скорее всего, они все уничтожили. Так вот, провел меня этот полковник до КамАЗа: «Все, вас тут забирают». Я залез в машину, а там тоже было наших четверо, тоже босые и полураздетые. Водитель сказал, что мы сейчас поедем по полям, соберем убитых. И мы поехали. Похоронной команды не было, мы были ею. От Старобешева к Многополью, как колонна выходила, мы собирали людей. Мы ехали вместе с убитыми, до выезда водитель поделился с нами сгущенкой и соком, но рядом с трупами никто того сока не хотел. До Многополья набрался полный КамАЗ.

Какое-то время наши держали круговую оборону половины этого села. Их окружили россияне, там был начальник разведки сектора. Когда они сдались, их никто не раздевал и не мародерствовали, цивильно обменяли на российских военных и вывезли. Я тогда попросил мобильник и позвонил своим домой. Сказал, что живой, все в порядке, а потом сел в скорую помощь, мы поехали в сторону Старобешева и забрали погибшего Вову Костюка: мы знали, где он лежит. Это был вечер 31 августа. Доехали по трассе почти до Волновахи, сказали, что прилетят за нами вертолеты, в лесопосадке получился огромный пункт из тех, кто выжил. Я познакомился с дядькой из Донецка, он мне нашел какие-то тапки. Переночевали там, а утром поехали к нашим в лагерь в селе Богатырь. Дома я был 4 сентября.

Д. А что случилось с теми, кто остался в лагере с русскими и кого не отправили собирать погибших?

Б. Их потом вывезли. Мы виделись в пункте сбора под Волновахой. А вторая наша группа, которая осталась в поле, решила идти на север. Они дошли до Нового Света почти беспрепятственно, все силы были стянуты к югу от Иловайска. Вышли там на связь, и их «вели» уже наши. Даже был бусик, который скидывал еду и воду. Перешли там мост, дошли до Докучаевска, добрались до наших, все выжили.

Д. Может ли разрешиться ситуация на Донбассе, если зайдет третья сила — как это было в бывшей Югославии? Спасет ли это украинский Донбасс?

Б. Думаю, что да. В НАТОвских документах есть такое понятие center of gravity — «центр гравитации», своеобразный центр тяжести, который переломит ситуацию в нашу сторону. Если войдет третья сила — даже тот же миротворческий польско-литовский батальон. При наличии поляков и литовцев россиянам придется отойти. Если же это будут «голубые каски ООН», Россия захочет ввести свои «голубые каски» — пока у нее есть голос в этой организации и право вето: у них же есть целая миротворческая бригада. Войти должна любая третья незаинтересованная сторона — Латвия, Эстония, Польша.

Беседовала Алена Балаба, фото Александра Сибирцева