Одесситы против КГБ: рассказ диссидента

Специальный корреспондент «Думской» Дмитрий Жогов продолжает исследовать интереснейшую тему – антисоветское движение в Одессе в годы «застоя». Сегодня публикуем его интервью с известным общественным и религиозным деятелем, педагогом, философом и богословом, нашим блогером — отцом Александром Чумаковым (Украинская греко-католическая церковь).

К сожалению, сейчас священнослужитель находится в крайне тяжелом состоянии в больнице. Если у вас есть желание помочь – реквизиты размещены на странице о. Александра в Фейсбуке.

Это интервью я записывал с отцом Александром еще до 24 февраля. Тревога висела в воздухе. Американцы предупреждали, что война неизбежна. Президент нервно говорил нам, что нечего бояться, на майских, дескать, будем жарить шашлыки. Муторно было. Будто под высоковольтными башнями проходишь. Гул пульсирующий и воздух наэлектризован. Волосы дыбом.

Редакция «Думской» запланировала в этом году цикл материалов о «совке». В 2022 круглая дата — ровно сто лет, как образовали СССР. Тоже лишний повод для тревоги. «Плешивая крыса», все поняли о ком идет речь, любит символические даты. И вероятно, что к юбилею «совка» он ничего другого не придумает, как попытаться возродить его. Пусть в урезанной, «лайтовой» версии.  

Посему редакция готовила ряд статей, очерков и интервью о том, как жилось одесситам в советское время. А жилось хреново.

У нас вышло уже несколько материалов на эту тему. Один из них, «Антикоммунистическое подполье советской Одессы», лично для меня был откровением. Люди, которых я знал — поэты, священники, ученые в свое время сделали в Одессе такой «движ», что КГБ мало не показалось.

В первой части мы рассказывали о деле «библиотекаря» (хранителя запрещенной литературы) Вячеслава Игрунова, Вячека. О том, как его поместили на принудительное лечение в психбольницу. Но не слишком ли мы героизировали диссидентское подполье?

Я записывал интервью с отцом Александром, и он охотно рассказывал, изредка трубно спрашивая:

- Ты думаешь это кому-нибудь будет интересно?

- Еще бы! - Горячо отвечал я. - Маршируют отряды юных пионеров. Салютуют Путину. Машут красными флагами. Они хотят повторить. А что повторить? Привод в КГБ? Обыски? Насильственное кормление в психушках через шланг, цензуру? Я хочу, чтобы молодые левые, грезящие об СССР 2.0, это прочли.

Отец Александр стал рассказывать.

«МЕНЯ ЗАБИРАЮТ В КГБ»

- Впервые меня доставили на допрос в здание областного КГБ первого июня 1977 года. Там меня ожидало более 13 часов «конвейерного» допроса. Одновременно со мной было задержано еще несколько человек. Вся ситуация была связана с попыткой издания подпольного культурологического альманаха. Была идея создать цепь альтернативного государственному гуманитарного образования. Альманах должен был соответствовать тематикам подпольных семинаров, дискуссий и самообразования. Первой темой была выбрана проблема: куда движется история и каковы перспективы ее завершения. Для альманаха делались переводы запрещенных тогда авторов: Тойнби, Шпенглера, ожидали статьи Гефтера и Померанца. К моему сожалению, те, от кого зависел курс альманаха, резко политизировали его. Не имея возможности вернуть все в культурологическое русло, я отошел в сторону. Но это уже не помогло.

В апреле семьдесят седьмого года дома у Вячика Игрунова был проведен профилактический обыск и изъяты все материалы альманаха, среди которых были совершенно уникальные. Я заканчивал второй курс филфака, но при этом был одним из распространителей запрещенных книг. Часть библиотеки самиздата, за которой охотились гебисты, хранилась у меня. Это была большая коробка с фотопленками, содержащими тексты всех имевшихся книг: Солженицын, Авторханов «Технология власти», Зигмунд Фрейд, Оруэлл и прочая нелегальщина. Ощущение опасности витало в воздухе.

Первого июня я думал с утра сдать зачет по английскому, после этого отнести драгоценную коробку к одному из основных хранителей библиотеки. В любимую большую матерчатую сумку с лямкой через плечо я уложил большой англо-русский словарь Блейхера, несколько книг и коробку с фотопленками.

Приключения начались, когда я поднялся на третий этаж гуманитарного корпуса, что на Французском бульваре. Там меня встретила староста нашего курса с вытаращенными глазами и как-то неуверенно, заикаясь, сообщила, что мне необходимо зайти к декану. Ничтоже сумняшеся захожу в деканат. Секретарша смотрит на меня такими же вытаращенными глазами и молча показывает на кабинет Ивана Михалыча Дузя. Дверь в его кабинет распахнута настежь. Захожу и вижу: Дузя нет. Тут дверь за моей спиной закрывается. Оборачиваюсь. Около двери стоит невысокий белобрысый дядечка и тычет в меня удостоверением Комитета государственной безопасности. И я понимаю, что приехал от слова «совсем».

Стою перед кагебистом, тупо смотрю на него и понимаю, что у меня в сумке ВСЕ, что им нужно. И знаю, что при любых обстоятельствах я никого не сдам. Возьму все на себя. Не было никакой паники, холодно работал мозг, я прекрасно понимал, что передо мной маячит шесть лет в мордовских лагерях, и это лишь самый минимум. А может, просто исчезну. Мелькнула мысль: ведь понимал же, когда брался, что все это может реально произойти. Да, реально. Ну, все, значит, приехали!

Спрашиваю: «Это арест?» — «Нет-нет, — говорит белобрысый. – Вы проедете со мной, ответите на вопросы. Мы побеседуем». «Конечно-конечно», – отвечаю ему.

Идем коридором. Всеконечно и обязательно хочу пописать. Захожу в туалет, кагебист со мной. Захожу в кабинку, он караулит за дверью туалета. С надеждой смотрю на бачок: высоко! Если начну сбрасывать пленки туда, страж увидит. Если сброшу пленки в унитаз – забьется унитаз. От этой затеи я отказываюсь.

Выхожу и объясняю первое, что приходит в голову: «Я вообще-то на зачет пришел. Будет много разговоров, если я не приду. Разрешите зайти и предупредить преподавателя, что я сегодня сдавать не буду – нам же не надо скандалов. Зайду, предупрежу, что не могу сейчас сдавать, скажу, что плохо себя чувствую», – говорю я ему доверительно. И случилось чудо. Он кивает и говорит: «Зайдите, только быстренько».        

Я захожу, сажусь, вынимаю коробку и засовываю ее в парту. Может быть, вернусь вечером… А ведь могу и не вернуться… Зачет принимает Сима Михайловна Петухова, которая в юности работала с моей мамой на одном предприятии и очень с ней дружила. Я знал о ней, что почти вся ее семья погибла в Бабьем Яру. Пишу на листке: «Меня забирают в КГБ, в последней парте – пленки. Умоляю, попытайтесь их сохранить». Других вариантов не было. Сажусь перед преподавательницей, показываю листок. Она читает и становится белее своей пудры. Сминает листок и говорит очень громким голосом: «Мне эта ваша писанина не подходит. Вам нужно еще подготовиться. Я буду ждать вас завтра. Придете завтра между десятью и одиннадцатью. Я вас здесь буду ждать. Я уверена, что вы придете и сдадите этот зачет прекрасно. Завтра».

Теперь много говорят о подпольщиках, а я помню о людях, принявших на себя подвиг гораздо больший, чем подпольщики. Сима Михайловна, жена доктора юридических наук Петухова, по всей советской логике, она должна была сдать. Вместо этого она, сославшись на головную боль, отправила всех с зачета по домам, перенеся зачет на следующий день. Забрала из парты все пленки, принесла домой и начала жечь их у себя на кухне в газовой плите. Пленки дымили, она открыла окна, высыпала пленки в пакет и рванула на склоны к морю. Развела костер, жгла и плавила все пленки, пока от них ничего не осталось.

«Б…ДЬ, ЕСЛИ БЫ ЭТО НАХ…Й БЫЛ МОЙ СЫН, Я БЫ ЕГО УРЫЛ, СКОТИНУ!»

А я вышел. Сел в машину, на душе у меня пели соловьи. Только что у меня в сумке было ВСЕ, а сейчас я свободный и легкий, еду. По дороге умудряюсь перебрасываться ерническими шутками с гебешником. Водитель не выдержал и, повернувшись ко мне, сказал: «Б…дь, если бы это нах..й был мой сын, я бы его урыл, скотину!». Говорю ему в тон: «Какое счастье, что вы не мой папа».

В таком вот потрясающе веселом настроении я провел там 13 с половиной часов. Допрос вели конвейером: то следователи менялись, то меня переводили из кабинета в кабинет. Все кабинеты были с видом на внутренний дворик и изолятор.

Все происходило классически: доброго кагебешника сменял злой кагебешник. Под конец они насели на меня втроем. Один из них, самый старший, орал: «С…а, да откуда вы такие беретесь, кто вас рожает?! Ты родину продал!».

Я сидел перед ними и вспоминал своего прадеда белогвардейца, донского казацкого офицера, которого заживо сварили в ростовском ЧК. Вспоминал деда, который за полтора года, проведенных в подвалах НКВД, умудрился ничего не подписать. Всех родных и близких, замученных и растерзанных. Они все стояли за моими плечами.

– Кто вас таких уродов воспитывает? – снова вызверился «злой».

– Меня воспитывал Януш Корчак.

– Что за Януш?

– Педагог такой.

– Где он? 

– К сожалению его уже нет. Он погиб. В лагере.

– Каком, бл…дь, лагере?

– В Аушвице.

– А-а-а. Ну… – и кагебешник облегченно выдыхает.

И это был не единственный момент, когда трудно было не расхохотаться им в лицо.

Молодой белобрысый смотрит на меня и спокойным голосом повторяет:

- Вон там вот, — кивает на окно, — изолятор. Туда можно определить на ночь. А потом человек оттуда не выходит. Никогда не выходит. Саша, там можно остаться навсегда. Пиши!

К этому моменту я жил один: они – враги, врагов нужно обманывать. Я написал. О дискуссиях в клубе «Диалектик», об импрессионистах и разговорах об искусстве, о спорах по поводу индийских йогов и о том, что ничего противоречащего линии партии и марксизму-ленинизму в разговорах не было.

Уже в начале одиннадцатого часа ночи меня демонстративно вывели по широкой мраморной лестнице к главному входу, придержали под колоннадой на ступеньках с сочувственными словами:

- Вы наверное голодный, но ничем помочь не можем.

И как-то уж очень демонстративно пожали руку.

Я сажусь в 133-й автобус с задней площадки. Переполненный. Буквально последний. Дядечка садится за мной. Остановка на вокзале. Я стою возле дверей, жду, когда они зашипят, закрываясь. Когда они начинают шипеть, я выскакиваю, оборачиваюсь и вижу, как о стекло закрывшейся двери расплющивается морда этого дяди. И автобус уезжает. А мне еще надо добраться до родных и близких людей в переулок Чайковского, все рассказать подробно и попросить немедленно предупредить Вячика Игрунова. Что мне и обещали сделать. Не сделали. Побоялись.

СЛЕЖКА И МУЖЕСТВО ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ

В последующие дни я вернулся в университет на экзаменационную сессию. А моя фамилия в списках в кружочке! Это значит, что экзамены у меня не принимаются. А дальше происходит нечто удивительное. Три преподавателя. Вера Федосеевна Руденко, Людмила Васильевна Сумарокова и Арнольд Алексеевич Слюсарь – принимают у меня экзамены и ставят мне в зачетку два «отлично» и одно «хорошо». Снова зовут к декану, и там случается потрясающая сцена. Дузь начинает со слов:

- Вы уже отчислены. Вы не сдали ни единого экзамена.

– Как не сдал? Сдал, — и показываю зачетку.

Он не берет зачетку, хватается за голову, выскакивает из кабинета и кричит в пустой коридор:

- Я же сказал не принимать у него экзамены! — и дальше совсем уже душераздирающий ор. - Я же-е-е сказа-а-а-ал!

Арнольда Алексеевича уже нет. Веры Федосеевны уже нет. Недавно еще жива была Людмила Васильевна Сумарокова. В те студенческие годы она рассказывала, как ее отец защищал всех арестованных в сталинское лихолетье, и когда его арестовали, они с мамой попытались нищие, голые и босые прийти к тем людям, которых он защищал. И им не открывали двери.

Эти три человека создали патовую ситуацию. Они сделали так, что меня не было за что отчислить. Вот эта группа старых преподавателей, их всех в тот год уволили на пенсию, но они ходили и к ректору, и к парторгу, а Вера Федосеевна, как мне передали, сказала: «Нам-то терять нечего. Мы пережили и не такое. Мы уходим на пенсию. Но если Чумакова вы дальше будете третировать, будет скандал!»

Вот ты говоришь об антикоммунистическом подполье. А эти люди совершили нравственный подвиг. Это не сравнится с Вячиком, который назначил себя главой одесского диссидентского подполья. А Анечка Голумбиевская – учительница русской литературы читала и цитировала ученикам «Архипелаг ГУЛАГ». Ей было запрещено преподавать, ее оставили голой, босой, поднадзорной. Та же Сима Михайловна Петухова впоследствии уехала за границу вместе с мужем и сыном. И уже там у нее произошел психический срыв. Ей казалось, что за то, что она сделала здесь, КГБ будет преследовать ее там. И ей все равно отомстят. Пусть Господь благословит ее и ее потомство!

СУД НА ВЯЧИКОМ И НЕОЖИДАННАЯ РЕМИССИЯ

После ареста Вячик держал позицию, что он не сотрудничает с комитетчиками. Никого нельзя арестовывать за чтение книг! Нигде нет четкого определения, какие книги читать, какие нет. СССР подписал Конвенцию о правах человека, то есть не имеете права! Накал противостояния дошел до того, что его решено было освидетельствовать как психически больного. В Одессе освидетельствование сорвалось: молодой психиатр Борис Херсонский отказался подписывать акт о том, что у Игрунова шизофрения. Вячика успешно освидетельствовали в больнице Сербского в Москве. Это означало, что ему грозит не лагерное заключение, а бессрочное заключение в специальной психиатрической лечебнице, где людей превращали в овощи.

Достаточно сказать, что в качестве доказательств болезни эксперт-психиатр предъявляла акварельные рисунки Вячика – хотя и не высокое искусство, но вполне талантливые. Диагноз формулировался «философская интоксикация», и все это в подробностях излагалось на суде.

Хотя на суд еще надо было пробиться. Мы пришли и видим, что в зал попасть невозможно: он был наполнен до краев студентами юридического факультета. Я вижу хорошо знакомые мне лица, тех, кого туда согнали. Я помню ошарашенные лица, когда мы все-таки вошли. Это были молодые юристы, которые приходили со мной в философский клуб «Диалектик», они все жадно смотрели, когда войдет толпа ЭТИХ. Которые с его стороны.

Уже была в «Литературной газете» статья «Продавшийся». Делу придавали очень серьезную огласку. Игрунова вели на бессрочную посадку в дурдом. И когда мы вошли, они были ошарашены. Они увидели людей, которых знали по Университету. Как это так? Судят же монстра! И с его стороны тоже должны быть нелюди! А тут мы. 

В зале нет ни единого места. Жене и родственникам Вячика сказали: «Извините, мест нету» Света Арцемович, жена Вячика, возмутилась: «Процесс не закрытый!».

– Но где мы вас будем рассаживать?

И нас начинают выталкивать. Ситуация меняется, когда Юля Савченко, мой близкий друг, художник, удивительный человек вырвалась из выталкивающих нас рук, села на пол и сказала:

- Здесь судят моего ближайшего друга. Я никуда не пойду! Я хочу присутствовать при этом!

Тут же рядом с ней село еще несколько человек. Распорядители заметались, потому как все стали садиться на пол. И через несколько минут заседание перенесли в больший по размерам зал.

На суде Глеб Павловский, которого до сих пор злонамеренные люди обвиняют в том, что он «сдал Вячика», принял на себя страшную судьбу. На самом деле, Глеб совершил подвиг: вчерашний студент с молодой женой, только что родившимся сыном. Ее мать – прокурор, его отец – главный архитектор. А Глеб – что Глеб? Он принес своему научному руководителю, профессору, которому он бесконечно доверял, седовласому интеллигенту, историку «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицина. К профессору пришли «вежливые люди», и он вручил им книгу, чистосердечно сославшись на Глеба. К Глебу пришли с обыском. Во время следствия он дал свои показания. Но на суде он мужественно и смело нашел в себе силы отказаться от показаний. Судья и прокуроры задавали вопросы, пытаясь вывести на признание, что он давал ложные показания. Все делалось для того, чтобы прямо в зале суда его арестовать. А он стоял и упрямо говорил, что отказывается от показаний.

– Они неправдивы?

– Я не могу сказать, правдивы они или нет. Я от них ОТКАЗЫВАЮСЬ.

– У вас показания взяли под давлением?

– Я отказываюсь от показаний.

Если бы это дело не начали гасить, Глеба ждала бы гораздо более страшная судьба, чем Вячика. Я уверен: то, что он пошел на публичный отказ от показаний, это поступок высочайшего мужества и нравственности.

И вот ведь что случилось! На следующий день, на судебном заседании, поднялась эксперт из института Сербского и заявила: «У Игрунова наступила ремиссия. Он принял решение сотрудничать со следственными органами и изменил свою позицию. Дальше мы будем смотреть, насколько устойчива будет эта ремиссия».

Ремиссия была настолько устойчива, что суд принял решение не засовывать его в спецпсихушку, а определить его на профилактическое лечение в Одесскую областную психиатрическую больницу сроком на год. Сам Игрунов в своих интервью называл этот год «санаторным лечением». Что это означало? Что его не выпускают из отделения, зато под окнами собирается вся одесская «диссида» для вольного общения. Доходило до того, что Розалия Менделевна Баренбойм, сестра Александра Баренбойма которого упоминает в своем документальном цикле «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург, кричала ему в окно: «Вячик, у кого мне теперь брать «Хроники текущих событий?» (первый в СССР неподцензурный правозащитный информационный бюлетень, — Ред.). Они мне необходимы!».

Для меня тема Игрунова вполне завершена. Уже в наше время один паренек на истфаке делал работу по диссидентам. Ему дали в руки дело Игрунова. Там отсутствует очень много страниц. Кто-то его пересматривал, чистил и цензурировал. И странное дело: в самом конце была вложена большая газетная статья, в которой Игрунов излагает проимперские тезисы ФСБшного характера по поводу украинской независимости, которая «как болезнь пройдет». Да, собственно, и по сей день он продолжает делать такие же заявления. У меня создалось впечатление, что тогдашняя «ремиссия» была очень глубокой.

И на этом все о нем.

О ШЕСТИДЕСЯТНИКАХ-СЕМИДЕСЯТНИКАХ И УКРАИНСКОЙ МОЛОДЕЖИ

- Отец Александр, в Фейсбуке часто можно прочесть причитания по поводу молодежи. Дескать, молодежь не та сейчас. Вот мы в свое время… Что вы можете сказать?

– Во-первых, у меня нету во френдах таких убогих, которые молодежь поливают. Во-вторых, у меня именно молодежь во френдах. Странное дело, но почему-то их ко мне все время тянет. Хотя они совершенно другие. У них система ценностей достаточно жесткая. Они знают, что они любят и знают, что они хотят. И знают, что им не нужно из того, что мы им вечно предлагаем. И стараются жить своей жизнью, не пачкаясь об нас. А мы, кроме как запачкать остатками своих пиршеств – а когда много поешь, остатки пиршеств выходят и снизу, и сверху, – мы ничего не можем. А те, кто жалуется на молодежь… Это лишь означает, что будущие поколения вынесли им свой приговор. Они не нужны.

Наше поколение очень злобно и очень разрушительно.

– Почему?

– А у нас все не удалось.  

Те, кто хотел идти по комсомольской линии, оказались в пролете! Хотели делать бизнес по своим партийно-комсомольским принципам – бизнес получился грязным. Они попробовали делать политику, их политика оказалась мерзкой. Они хотели бы наслаждаться тем, что под себя нагребли, а у них-то органов для наслаждения нету – оторвало в лихие девяностые. А те, кто шли по антипартийной линии… У них по-разному: некоторые стали редакторами журналов, некоторые депутатами, и оказалось все, что эти благоустроенные бывшие диссиденты наворотили, когда были допущены до власти – эта мерзость еще хуже, чем то, что делали партийцы. А причина этого проста. Мы – поколение, которое хотело одного: самоудовлетворяться. Забывая, что от самоудовлетворения дети не рождаются. Мастурбация бесплодна. После мастурбации тоска и одиночество. Вот это и есть проклятие нашего поколения.

На этом наше интервью закончилось. Через неделю КГБист Путин отдаст приказ напасть на Украину.

Украинцев будут хватать и только за то, что они не хотят жить в тоталитарном «совке», пытать, расстреливать. Но нас уже много. Гораздо больше, чем горстка диссидентов во времена СССР. Нас целая страна. Им удалось развалить монстра. А нам удастся тем паче!

Украина обязательно победит!

Беседовал Дмитрий Жогов

ОБНОВЛЕНО 02.06.2022. Одесский поэт и ученый Борис Херсонский попросил внести уточнение в материал: «Никакого отношения к экспертизе Игрунова я не имел и иметь не мог. Тогда я был молодым доктором, только устроившимся на работу. Отказался подписывать протокол покойный Джонни Иосифович Майер — старший врач больницы. Это было негласным соглашением — не приходить по вопросу о диссидентах к «единому мнению». Это позволяло сохранить репутацию одесской больницы, но диссидентов не защищало — их направляли в институт Сербского в Москве. А там диагноз «шизофрения» был обеспечен. Этим занимался доктор Лунц, верный слуга КГБ».