Прежде чем говорить о конкретном мифе, нам надо понимать, что такое миф и чем он отличается от других похожих вещей: от сказки, легенды, фейка и прочих схожих форм. Современная гуманитарная наука хорошо проработала этот вопрос, и сейчас существуют разные подходы к описанию мифа как явления; для обсуждения поставленных вопросов представляется наиболее уместным тот подход, который предлагает в своих работах одесский культуролог М.И.Найдорф.

В рамках этого подхода миф, обобщённо говоря, есть способ осмысления социумом коллективного опыта.

В мифе социум-носитель мифа выделяет особое пространство и время, героев и события, и выносит их за пределы обыденности, за пределы реального мира. Там, в этом особом статусе, это всё пребывает в роли вечно живой демонстрации того, как устроен мир, какое место в нём занимает человек и как должно поступать человеку. Работа мифа, таким образом, заключается в трансляции набора мотивирующих представлений.

Чтобы понимать, что есть миф, а что уже нет, или ещё нет, или вообще нет, нужно учитывать несколько вещей.

Во-первых, миф работает и сохраняется как миф ровно до тех пор, пока носитель мифа сохраняет веру в него.

Если некий текст транслируется без этого условия – то есть, это или уже распавшийся, деградировавший миф, или это чужой миф из другого социума – миф превращается в иное явление: легенду, сказку, байку. Он утрачивает своё ключевое свойство; сказки и легенды тоже транслируют какие-то представления, но они, эти представления, уже не являются ни мирообъяснительными, ни поэтому мотивирующими.

И, во-вторых, миф дидактичен. Миф мотивирует; миф объясняет, каков настоящий, правильный человек и как настоящему человеку должно с миром взаимодействовать. Миф транслирует правила. Если этот момент в тексте не проявлен – это не миф; это фейк, утка, распространённое заблуждение.

Итак, миф – набор представлений и транслирующих эти представления текстов, который является предметом веры, является мирообъяснительным и мотивирующим.

Как появляются мифы?

Мы живём сейчас в массовой культуре, в культуре массового производства и потребления; поэтому у нас невольно возникает искушение переносить привычные нам принципы эпохи на те сферы, где это совершенно неприемлемо. Как ни печально об этом слышать современному человеку, не существует такой профессии, как мифостроение. Нет мифостроительных ВУЗов и училищ, нет даже завалящих мифостроительных курсов. Миф не создаётся по алгоритму нажатием кнопки. Миф зарождается, вырастает и живёт, пока для него есть условия и в нём есть потребность, и миф вырождается, когда условия и потребность исчезают. Миф является продуктом деятельности множества людей, но самой по себе деятельности недостаточно. Должна быть искренняя потребность в новом мирообъяснении, и должна быть столь же искренняя вера в это новое мирообъяснение – и лишь тогда посеянные зёрна деятельности могут дать всходы нового мифа. И эти всходы нужно поливать: мифу нужно приносить жертвы.

Миф – чрезвычайно прожорливая штука. Вероятно, если бы не множество христиан-мучеников, показательно прошедших по пути культурного героя христианства, то вместо полноценного христианского мифа до нас бы, возможно, дошли лишь некоторые отдельные тексты с туманным смыслом. Если бы не было множества фанатиков-естествоиспытателей, посвятивших жизнь поискам научной истины, просвещенческая идеология осталась бы занятным курьёзом, умствованием горстки философов. Миф невозможно создать без людей с горящими глазами, которые готовы показательно прожить свою жизнь в соответствии с принципами этого нарождающегося мифа, – то есть, по сути, осознанно и целенаправленно принести себя и свои жизни в жертву этому мифу, накормить собой этого прожорливого младенца, отдать ему свои жизненные силы.Поэтому разговоры вроде «а давайте придумаем и запустим новый миф, потому что нам не нравится старый» вызывает у меня в лучшем случае смех. Придумать можно что угодно, но мифом оно от этого не станет. Здесь надо бы говорить другую фразу, намного более неприятную и сулящую множество трудностей. Примерно такую: «А давайте мы проживём свои жизни так достойно и правильно, до такой степени соответствуя своим убеждениям, и создадим настолько важные и ценные произведения, чтобы потом не просто умереть, а стать частью нового мифа». И вот так оно может сработать. А может, кстати, и не сработать, и эта неопределённость, наверное, тоже является частью цены, которую приходится платить.

Переходя к непосредственной теме нашего разговора, думаю, что нужно сказать вот что.Разговоры об одесском мифе, к сожалению, обычно поверхностны и сильно упрощают ситуацию. Они сводят всё к криминальной теме, к контрабандистам и прочим уголовникам, и ограничиваются этим. Однако же, одесский миф неоднороден как во времени, так и по структуре.

Рассматривая эволюцию одесского мифа, можно предложить такую формулировку: ранний одесский миф пушкинских времён – это литературный миф об Одессе, а одесский миф поздний, двадцатого века – литературный миф Одессы, и первый подготовил почву для второго. Сравнивая их между собой и выявляя общее, можно сделать вывод: Одесский миф – это прежде всего миф о свободном человеке и о свободном городе.

В ранних мифах, мифах пушкинских времён, эта свобода мыслилась как свобода от сословных и национальных ограничений, от жёсткого контроля имперских властей и даже от тягот неблагоприятного климата, характерного для большей части Империи.

В позднем мифе, который сейчас в основном и рассматривается, свобода мыслится как выход за пределы невыносимой государственной системы принуждения. Да, это прежде всего свобода от закона; от того закона, который осознаётся как несправедливый, от того закона, который сковывает умного и предприимчивого человека и пытается превратить его в винтик, в послушного раба системы. И уход в криминальную тематику здесь – лишь один из возможных в рамках данного мифа способов обретения свободы. Не меньшую значимость миф придаёт и другим возможным вариантам. Городской сумасшедший, юродивый, чудак, демонстративно отрекающийся от удушающей «правильной» социализации – тоже один из важнейших героев одесского мифа. Вообще, одесский миф демонстрирует нам множество путей обретения свободы; здесь и образ как бы лентяя, живущего случайными заработками ровно в той мере, в которой это нужно, чтобы не умереть с голоду, и образы людей, глубоко погружённых в профессию, свобода которых в чистом творчестве, в искусстве, в науке. Таких вариантов обретения свободы одесский миф предлагает множество, они причудливо комбинируются в культурных героях и формируют обширную «галерею святых» этого мифа – на выбор, на любой вкус.

То, что сейчас из этой богатой галереи столь многими избран, обласкан и популяризирован именно криминальный герой – это факт не столько об одесском мифе, сколько о нас самих, о нашем вкусе, о нашей способности видеть смыслы и образы.

И даже когда мы рассматриваем криминального героя одесского мифа, героя бабелевского извода, наш взгляд чаще всего скользит по поверхности и ограничивается внешними признаками. Меж тем, внимательное прочтение Бабеля и Ильфа с Петровым открывает в их героях важнейший второй слой. Их герой, будучи демонстративно свободен от формальной нормативности закона, тем не менее чётко следует своим внутренним представлениям о должном, и представления эти удивительным образом соответствуют важнейшим принципам гуманизма. Но современный массовый человек, к сожалению, из того героя, который демонстрирует сложнейшй баланс между свободой и ответственностью в очень непростых обстоятельствах, считывает лишь образ циничного, бездушного и жестокого, но весёлого и лишь потому обаятельного преступника.

И вот, такой современный читатель совершает этот акт вандализирующего прочтения; по сути, он убивает героя и поднимает его для себя в виде незамысловатого, простого и понятного зомби. И потом этот читатель с раздражением смотрит на одесский миф и говорит: не, это миф о бандитах, нам такой миф не нужен.

И хотя вывод такого читателя сделан на основании ошибочного прочтения, из-за неспособности к пониманию художественного текста, этот вывод парадоксальным образом может оказаться верным.

Одесский миф, малой частью которого является миф о бандитской Одессе – это миф о свободе и ответственности. Это гуманистический миф эпохи Модерна. Нужен ли этот миф людям массовой культуры, культуры, где место свободы и ответственности заняли иные ценности – комфорт и безопасность? Пожалуй, что нет.

Но, пока есть люди, для которых свобода и ответственность являются ценностями, люди, которые готовы жить именно этими ценностями, вместе с ними будет жить и одесский миф.

(для онлайн-программы Международного книжного фестиваля «Зелёная волна», цикл «Литературный миф Одессы»).

Способы ношения маски делятся на скрытые и явные. Наличие маски, даже в кармане или в сумке, облегчает установление мистического контакта с эгрегором Великого Карантина и ощутимо снижает риск инфицирования. Тем не менее следует отметить, что наиболее эффективным оказывается ношение маски открыто, явно и несколько даже демонстративно; внимание окружающих, привлекаемое этим атрибутом, входит в коллективный резонанс и формирует особое карантинное поле, уничтожающее частицы возбудителя. При открытом ношении маски не стоит перекрывать ею отверстия дыхательных путей: затруднение дыхания, вызванное маской, ограничивает подвижность лёгких, уменьшает дыхательный объём и способствует таким образом развитию гипостатической пневмонии. Допустимый вариант открытого ношения маски – под носом, резервируя для свободного дыхания носовые ходы; но наиболее удачным следует считать ношение маски на подбородке. Маска «на бороде» прекрасно смотрится на мужчинах любого возраста и выглядит стильно, свежо и элегантно; такой способ ношения не только оставляет возможность без затруднений дышать носом и ртом, но и удобен для заядлых курильщиков.

Материал и производитель маски имеет большое значение. «Ширпотреб» из обычной целлюлозы, конечно же, задаёт нижнюю планку эффективности. Хорошим выбором станут элитные маски авторского производства из натуральных тканей, украшенные принтами лучших дизайнерских студий. Но, безусловно, наилучшим вариантом следует признать маску, сделанную собственными руками – ведь известно, что создатель вкладывает в своё творение часть души; кроме того, самодельную маску можно изготовить из действительно прочного, долговечного и надёжного материала – например, из москитной сетки или даже рабицы.

Не следует гнаться за новизной маски. Напротив, старая, надёжная, намоленная маска может стать вашим верным спутником на многие годы, если не на всю жизнь. Ни в коем случае не следует мыть или стирать маску: биологические жидкости владельца, постепенно пропитывающие маску с первого дня её использования, по законам симпатической магии обеспечат ей со временем особое сродство с носителем и превратят маску в могучий защитный артефакт, способный справиться с любыми опасностями и невзгодами...

(Цит.: сборник «Расшифрованные тексты погибших по неизвестной причине цивилизаций», т.13)

Какими бы ни были обстоятельства наступления смерти, всегда найдётся кто-то испытывающий искренние недоумение относительно необходимости исследования трупа в данном конкретном случае. Если смерть наступила на фоне тяжёлого заболевания или в пожилом возрасте, вопрос звучит как «зачем вскрывать, это же явно ненасильственная смерть». Если человек получил телесные повреждения и погиб, формулировка меняется – «зачем вскрывать, если и так видно, от чего погиб».

В результате сумма этих недоумений складывается во что-то похожее на рассуждение халифа об Александрийской библиотеке: «Если в этих книгах говорится то, что есть в Коране, то они бесполезны. Если же в них говорится что-нибудь другое, то они вредны. Поэтому и в том и в другом случае их надо сжечь».

Специфика нашей культуры – привычка с лёгкостью жертвовать правом ради того набора занятных общепринятых заблуждений, который в этом сезоне принято называть здравым смыслом. Эта привычка не позволяет безропотно принимать ответ «потому что так положено по закону» и заставляет отвечающего всякий раз вновь тратить время и силы, закапываясь в обоснования и объяснения.

Обобщая множество частных случаев из практики, любой эксперт может сказать: очевидное не всегда истинно, истинное не всегда очевидно.

Человек самого преклонного возраста или страдавший при жизни тяжёлым, смертельным заболеванием может быть на самом деле убит – и не факт, что простой осмотр мёртвого тела выявит хоть какие-то признаки совершённого преступления; только вскрытие позволяет установить причину смерти с точностью, достаточной для принятия решения о необходимости дальнейшего расследования. Труп с явными телесными повреждениями, напротив, может быть результатом смерти от заболевания, а травма при этом оказаться вовсе не смертельной.

Сейчас злополучный вопрос «зачем» получает очередную порцию живительной энергии в связи с эпидемией: зачем, спрашивают нас, исследовать тела умерших больных, если мало того, что «с ними всё понятно», так это ещё и смертельно опасно для медиков?

Так вот, как и в случаях почти любых иных обстоятельств смерти, с такими умершими сразу понятно вовсе не всё.

Даже в тех случаях, когда клинические симптомы при жизни были налицо, а наличие антител к коронавирусу установлено иммунологическими методами, остаётся ряд вопросов и сомнений.

Во-первых и в-главных, коронавирус не делает человека неуязвимым от повреждений. Мало того, заболевание жертвы опасной болезнью может оказаться искушением для врага и спровоцировать его на насильственные действия в надежде, что атмосфера эпидемиологической паники упростит сокрытие такого убийства.

Во-вторых, это заболевание может поспособствовать обострению уже имевшихся у больного хронических патологий, которые и становятся причиной смерти; в этом случае связь инфекции со смертью оказывается лишь косвенной.

И, наконец, в-третьих, больной может умереть от другого заболевания, на течение которого наша инфекция никак не влияет или не успела повлиять, и смерть его в этом случае может быть вообще никак не связана с коронавирусом.

И если для скорбящих родственников покойного и тем более для него самого эти нюансы уже не особо важны, то для системы здравоохранения статистика по таким случаям стратегически важна, поскольку даёт понимание характера опасности и позволяет точнее осуществлять манёвры силами и средствами для понижения летальности в будущем.

В моей картине мира тогда у всякого предмета одежды был естественный жизненный путь. Всякий предмет начинал своё существование в мире в роли парадно-выходного, затем, по мере износа, становился повседневной одеждой, ветшал далее, выходил на пенсию, превращаясь в неказистую, но удобную домашнюю вещь, и, наконец, завершал цикл своего существования в роли хозяйственной тряпки – кухонной или половой. Этот предустановленный цикл перерождений казался незыблемым.

Внезапно на полках магазинов в пёстрых жизнерадостных пакетиках появились, нарушая ключевые законы мироздания, хозяйственные тряпки, изначально сотворённые таковыми. Это выглядело довольно странно – всё равно, что человек, специально рождённый мёртвым, чтобы не тратить время на взросление и старение.

Но готовые тряпки довольно скоро стали привычным элементом повседневности и перестали казаться трещиной в колесе Сансары. Новому миру оказались милы одноразовые, быстро приходящие и легко уходящие вещи в ярких упаковках.

И вот сейчас мы наблюдаем ещё один похожий занятный симптом смены эпохи.

В картине мира прежней эпохи у политика тоже был свой естественный жизненный цикл. Всякий политик начинался как подающий надежды юноша, затем обретал популярность, нарабатывал репутацию, матерея, приобретал сторонников и последователей, блистал на своём уровне политических небес, вершил какие-то дела разной степени судьбоносности, ветшал, теряя единомышленников и популярность, и, наконец, завершал свой жизненный цикл – попадался на каких-то неблаговидных поступках, превращаясь в посмешище или объект всеобщего презрения, а в лучшем случае тихо угасал, посвящая остаток существования написанию мемуаров.

Но теперь всё изменилось. Время – деньги. Нет времени ждать и превращаться.

Теперь политик, подобно хозяйственной тряпке в пёстрой упаковке, появляется сразу в роли посмешища и объекта всеобщего презрения.

Три месяца назад, 15 декабря 2017 года, я уже писал о тех проблемах, которые назревают в стране в связи с изменениями, вносимыми этим законом в Уголовно-процессуальный кодекс, и прежде всего о том, что означают новые редакции статей 242-244, регламентирующих взаимодействие правоохранительных органов с экспертными учреждениями. Этот материал вызвал было оживление, интерес к вопросу и сто двадцать репостов – и, в общем, на этом всё.

Несмотря на очевидность и неизбежность назревающих проблем, некоторая нервозность в обществе в связи с этим событием снова наметилась лишь с начала марта нынешнего года, а вот вторая неделя марта уже проходит под девизом «правоохоронці у шоці». Три месяца, как ни странно, внезапно истекли, и вновь стало ясно, что сама собой ситуация почему-то не рассосалась.

На всякий случай, ещё раз о сути проблемы. Как следует из текста новой редакции, теперь следователь не имеет права назначать судебно-медицинскую экспертизу, в том числе и обязательную – для установления причины смерти. В случае наступления смерти лица или выявления трупа следователь, после регистрации уголовного производства в ЕРДР, дожидается назначения процессуального руководителя и составляет ходатайство в суд о назначении судебно-медицинской экспертизы. Это ходатайство согласовывается с процессуальным руководителем в прокуратуре, после чего к нему составляется сопроводительное письмо и эти документы отвозятся в суд по территориальности юридического адреса правоохранительного органа. Следственный судья в установленный срок до пяти дней рассматривает это ходатайство и, если оно оформлено правильно, удовлетворяет его, назначая экспертизу. Если же ходатайство не соответствует п.2 ст. 244 УПК, следственный судья возвращает ходатайство с отказом, после чего всё начинается вновь.

Какова участь трупа на протяжении всей этой переписки, законодатель стеснительно умалчивает. Поскольку судебно-медицинские морги не могут принимать труп без положенной документации, предполагается, видимо, что мёртвое тело всё это время продолжает лежать и разлагаться на месте его обнаружения.

С освидетельствованиями живых лиц, в том числе и жертв изнасилований, ситуация обстоит аналогичным образом. В частности, жертвам изнасилования придётся, видимо, рекомендовать воздержаться недельку от водных процедур; возможно, сперматозоиды насильника сумеют чудом дожить до экспертизы и помогут установить личность насильника.

Внятных рекомендаций и конструктивных предложений по организации работы от представителей правоохранительных органов на текущий момент нет.

Ветры перемен коснулись не только добычи насущного хлеба; сфера культуры и досуга тоже стремительно расширялась. Множились видеосалоны с порнухой и мордобоем, на книжные лотки вывалилась масса петуховых вперемешку с блаватскими – в общем, жить стало не то, чтобы лучше, но явно веселей. И, кроме всего прочего, выплеснулось на поверхность и широко разлилось явление, ставшее на несколько лет моим увлечением – секты.

Мне было тогда лет пятнадцать. У меня не было знаний по психологии и толковой литературы – лишь атеистические брошюрки вроде «звериный оскал сектантства». Но был жгучий интерес – как же это всё устроено, каким образом у одних людей получается заставлять других делать сумасшедшие вещи. Я хотел увидеть это всё своими глазами. И я принялся ходить, смотреть и общаться – благо, габитус у меня была тогда вполне подходящий, волосато-неформальный.

С моей стороны было бы, конечно, неуместным преувеличением утверждать, что я побывал во всех функционировавших в городе на ту пору сектах – но, по крайней мере, во многих. Некоторые, вопреки расхожему мнению, оказались и не жуткими сектами вовсе, а довольно милыми местами без особого психологического прессинга. Так, два года я посещал баптистскую воскресную школу на Серова; тамошнего проповедника, Владимира Зыбкина, я по сей день вспоминаю с теплом – его проповеди, по сути, были интереснейшими лекциями по библеистике, и именно в них, вероятно, кроются истоки моего интереса и уважения к христианству. Другие оказались низкопробной любительщиной харизматиков западного образца – как конкурирующие между собою клоны «Евреев за Иисуса». Третьи были занятными попытками выстроить тоталитарную секту вокруг продажи всякого хлама. Были и действительно неприятные жёсткие организации, вроде «Свидетелей Иеговы» и популярного тогда «Белого Братства». Ну и, конечно, «сайентологи» – самая пакостная и опасная штука из всего, что я тогда видел.

В результате этих «хождений по сектам» годам к двадцати я уже имел некоторые представления о методах вербовки и психологической обработки неофитов, общих принципах «сектостроения», о типичных ролевых нишах в подобных организациях, и даже принял активное участие в создании и последующий ликвидации экспериментальной действующей модели оккультной секты. Но, самое главное, – я постепенно научился распознавать этих людей в лицо, ощущать исходящий от них тонкий аромат безумия и отслеживать тот восхитительно страшный момент, когда внезапно посреди разговора выключается личность собеседника, его глаза с почти различимым щелчком мгновенно становятся пластмассовыми и глядят куда-то сквозь, а Высшие Истины изрекаются телом без посредства сознания.

Потом я ушёл с головой в учёбу и работу; мне стало не до полевых изысканий, я утратил контакт с подобными явлениями и на протяжении полутора десятков лет не мог предполагать, что судьба вновь столкнёт меня с этим вопросом самым удивительным и неожиданным образом.

Но это уже отдельная история.

Вопросы показались мне достаточно интересными, чтобы задуматься над ними.

Проблемы в обществе чаще всего оказываются результатами борьбы с предыдущими проблемами. Чтобы понять, почему всё так устроено сейчас, иногда имеет смысл задуматься, что именно не устраивало людей раньше. Поэтому стоит вспомнить, как сфера похоронных услуг выглядела в позднесоветский период – примерно в восьмидесятые годы.

Выглядела она, прямо скажем, неважно. Люди, только что потерявшие близкого человека, пребывающие в состоянии острого горя, в панике метались по городу, пытаясь срочно выяснить множество важных и очень непростых вещей. Где взять гроб? А где взять такой, у которого не отвалится дно, когда гроб с телом поднимут с табуреток? Где купить венки? А так, чтобы не из поломанных цветов? Где искать сносчиков и копщиков? И как с ними договориться, чтобы они не превратили похороны в цирк?..

А гробовщики, сносчики, копщики и прочие гвардии рядовые «специального бытового обслуживания» глядели на просителя со снисходительным презрением и цедили сквозь зубы, что, мол, папаша, не видишь – мы заняты… ну, может, завтра… посмотрим, если будет время… И проситель, багровея ушами от унижения, торопливо засовывал в засаленный пролетарский карман зелёные, синие, а иногда и красные бумажки и глядел с надеждой в мутноватые похмельные глаза – ну, как? нормально? хватит?..

А через неделю или через месяц гвардии рядовой вдруг обнаруживал, что тот самый давешний проситель будет лечить его отца. Или учить его ребёнка. Или не тот самый, но точно такой же – уже проходивший все круги этого ада, от растерянности перед хамством тётки из окошка до мучительного отчаяния и безысходности перед куражом «кладбищенских», жаждущий мщения и классовым чутьём безошибочно узнающий врага. И круг, как нередко с этой фигурой случается, замыкался.

Всякая эпоха и всякое обустройство жизни имеет свои достоинства и недостатки. Поздний СССР утратил былую кровожадность и допускал относительное материальное благополучие советского человека, но на фоне этого ещё острее выпятилась болезненная проблема. Сфера услуг, затянутая в тугой корсет планово-бюджетной экономики, превратила население СССР в общество гарантированного взаимного унижения.

Может быть, у Советского Союза были и более существенные проблемы, и смертельно опасные враги, ставшие причиной его краха – дискуссиями по этому поводу сеть полна. Но именно ощущение тотального взаимного унижения, бессилия и беспомощности стало психологической травмой последнего поколения советских людей – тем, кому сейчас за сорок. Сверхцелью, фетишем этого поколения стало стремление любой ценой избежать роли просителя и по возможности оградить себя от непосредственных контактов такого рода.

Решением этой задачи стала идея посредника, готового взять на себя тяжкое бремя взаимодействия с неповторимой индивидуальностью исполнителя и способного вежливо, корректно и доброжелательно прокоммуницировать с заказчиком.

Институт посредничества на постсоветском пространстве распространился достаточно широко. Практика агентских услуг в похоронном бизнесе в этом отношении не уникальна; ещё многочисленнее в тучные годы стали туристические агентства. Посреднические услуги оказались наиболее востребованными в тех вопросах, в которых исполнитель имеет возможность принимать решения, а заказчик в ходе общения с исполнителем или по результатам его действий может нести моральный урон. В прежнее десятилетие под любым МРЭО всегда можно было обнаружить деловитых мужичков неприметного вида, способных за соответствующую мзду оперативно провести документы на авто через все положенные кабинеты мимо унылых очередей, пока заказчик неторопливо кофейничает в ближайшем заведении; сейчас подобные мужички легко обнаруживаются опытным глазом вокруг ОВИРов.

Этот институт посредничества, эффективно решая поставленную задачу и совершенствуясь, порождает новые опасности. Например, исполнители-служащие, обнаруживая в новой форме работы удобство, безопасность, а иногда и выгоду, множат сложности на пути безрассудных храбрецов, явившихся со своим делом лично, и тем принуждают их прибегать к услугам посредников; посредники же, накапливая опыт и нагуливая аппетит, имеют склонность браться за всё более сомнительные задачи.

С этими и многими другими проблемами, порождаемыми институтом посредничества, общество, вероятно, как-то справится. А вот какие проблемы, в свою очередь, в ходе этого породит – интересный вопрос.

Как я понимаю, творец фосгенной гипотезы ознакомился с соответствующей статьёй на Вики и вдохновился фактами растворимости фосгена в бензине и особенностями его реакции с аммиаком. Впрочем, поскольку эта вики-статья, как я вижу, является почти дословной перепечаткой соответствующей главы из весьма добротной нестареющей монографии доктора Франке «Химия отравляющих веществ», это уже неплохо.

Не будем долго заниматься вопросом сложности приготовления «тактических смесей» на основе бензина: фосген при комнатной температуре – газ, его в бутылке с бензином на коленке не забодяжишь. А насыщатъ бензин в стеклянных бутылках фосгеном под высоким давлением и таскаться затем с этими бутылками – это, мне кажется, не самое благодарное занятие. Оставим и вопрос, насколько подобная «тактическая смесь» может быть эффективна – этого я и вовсе не знаю. Несмотря на заявленную хорошую растворимость фосгена в бензине, тактические его смеси, например «Зелёный Крест», по литературным данным, делали (ещё с Первой мировой) в основном или с другими ОВ вроде хлорпикрина и иприта, или с кислотными дымообразователями вроде четырёххлористого кремния, олова или титана.

Вскользь коснёмся вопроса о неоптимальности использования таких смесей в подготовке и реализации подобной акции. Я готов с ходу назвать парочку рецептур, опробованных и доказавших свою эффективность в годы Первой мировой, которые значительно проще и приготовить, и использовать, – а, я полагаю, гипотетические люди, планирующие организовать грандиозную провокацию с массовыми человеческими жертвами, имели бы возможность привлечь к вопросу консультантов значительно более компетентных, чем я.

Остановимся же на моменте клинической картины отравления фосгеном. При поражении «рабочими» концентрациями фосгена симптомы поражения проявляются лишь через несколько часов после вдыхания этого ОВ, в клинике преобладают симптомы нарастающего отёка лёгких, смерть пострадавшего наступает, как правило, в течение нескольких суток.

Иная клиническая картина может развиваться только при «очень высоких концентрациях ОВ» – быстрая смерть с картиной судорожного синдрома. Как я понимаю, когда уважаемый герр Франке говорит об очень высоких концентрациях, к этим концентрациям следует относиться с уважением. Мне кажется маловероятным, что при тех условиях, которые мы рассматриваем, и тем способом, который нам предлагается, возможно эти концентрации создать, всё же не выливные авиаприборы с тоннами тактической смеси предполагаются, и не химические фугасы.

С другой стороны, низкая стойкость фосгена при заражении местности обусловлена в основном метеорологическими факторами и высокой летучестью; химически же это вещество достаточно стабильно. Таким образом, если уж такая сверхвысокая концентрация в замкнутом помещении здания ДП достигнута, можно подумать о том, как долго она должна сохранять смертельную опасность для тех, кто придёт туда впоследствии, в том числе мародёров, репортёров, «активистов» и прочей публики, достаточно оперативно заполнившей ДП вскоре после трагедии. По крайней мере, вошедшие должны были бы почувствовать характерный запах прелого сена и получить отравления хотя бы лёгкой степени тяжести.

И, наконец, следует коснуться таких факторов, как высокая летучесть фосгена и при этом тяжесть паров его (в 3, 5 раза тяжелее воздуха). В результате их сочетания, вне зависимости от способа применения данного ОВ, в условиях внутренних помещений здания ДП концентрация фосгена никак не будет однородной во всех помещениях. Должен образоваться градиент концентрации ОВ с понижением её по мере подъёма на верхние этажи. Следовательно, на выходе должно быть сочетание поражений различной степени тяжести, включая лёгкую и среднюю, с классической симптоматикой фосгенового отёка лёгких у поражённых, наступающего через 4-8 часов после вдыхания ОВ или даже позже, и с неизбежной гибелью значительной части поражённых в течение первых нескольких суток. В условиях Одессы такую ситуацию было бы скрыть чрезвычайно затруднительно, если не невозможно.

Если же говорить о синтезе фосгена из хлороформа прямо в процессе пожара, о котором вслед за Боделаном говорит господин Искрук, то вышеперечисленные аргументы надо умножить на, во-первых, чрезвычайно низкую эффективность такой реакции, и, во-вторых, на факт ничтожно малых (следовых) количеств хлороформа, выявленного криминалистами в образцах с пожарища.

Таким образом, гипотезы о применении в Доме Профсоюзов 2-го мая 2014 г готового фосгена и тем более о токсическом действии фосгена, синтезированного в процессе пожара из хлороформа, следует считать несостоятельными.

Конспирологически ориентированным исследователям рекомендуется, вооружившись википедией, по аналогичному принципу проанализировать возможность применения в этой ситуации горчичного газа, грязной бомбы, красной ртути и генератора торсионных полей – по нарастанию уровня конспирологичности.

Системный подход, владение материалом и «беспощадные» умозаключения Сергея невольно заставляет вспомнить незабвенную Веру Запорожец. Я вполне допускаю – хотя по понятным причинам и оставляю место для некоторых сомнений – что г-н Искрук действительно грамотный эксперт-криминалист и хороший специалист по пожарам и взрывам. Однако в тексте своего выступления он рассуждает преимущественно о причинах смерти людей в Доме Профсоюзов, выходя далеко за пределы своей компетенции, и судит о вещах, в которых не является специалистом. Поэтому я позволю себе для прояснения ситуации прокомментировать некоторые фрагменты этого выступления.

«Когда человек погибает на пожаре… от огня или от удушья… тело человека приобретает определённую позу, так называемую «позу боксёра»… идёт рефлекторное сжатие мышц, судороги, и так далее, и так далее», – говорит г-н Искрук. Это неверно. Так называемая «поза боксёра» является не симптомом определённой причины смерти, а признаком посмертного воздействия на тело высокой температуры. Развивается это явление не вследствие «рефлекторного сжатия мышц и судорог», а в результате изменения структуры мышечной ткани при её достаточно долгом пребывании в условиях высокой температуры. Человек, «погибший на пожаре», может умереть от самых разных причин: это и отравление продуктами горения, и ожоги тела, и ожоги дыхательных путей. Вне зависимости от того, что именно стало непосредственной причиной смерти, «поза боксёра» будет наблюдаться, если труп провёл какое-то время в очаге высокой температуры, и не будет в противном случае. Таким образом, использование этого аргумента для подтверждения или опровержения какой-либо причины смерти некорректно.

«…Один из свидетелей указывал на наличие, насколько я помню, желтого дыма с окна Дома Профсоюзов. Это говорит об использовании, об горении химических веществ. Ядовитых химических веществ», – говорит г-н Искрук. Я думаю, это умозаключение не нуждается в подробных комментариях: цвет дыма связан с его токсичностью исключительно в компьютерных играх начала века.

«…По результатам судебно-медицинской экспертизы, СМЭ, в крови некоторых погибших были обнаружены остатки хлороформа», – говорит г-н Искрук. Это неверно. Следы хлороформа, насколько я помню, были обнаружены, во-первых, не в крови, а в изъятых с места происшествия образцах, а, во-вторых, не судебными медиками, а одесскими коллегами Сергея – экспертами-криминалистами. Токсикологическое исследование образцов от тел погибших не выявило ни хлороформа, ни ряда других посторонних веществ. Следы же хлороформа в НИИЭКЦ были обнаружены лишь методами высокочувствительного спектрального анализа; нельзя исключить их возникновение в незначительном количестве при горении синтетических материалов.

Гипотезы использования в Доме Профсоюзов фосгена либо синтеза фосгена из хлороформа, о которых говорит г-н Искрук, не новы и не выдерживают критики. Я разбирал эти гипотезы в мае 2014 года в Живом Журнале: http://etherealstation.livejournal.com/66878.html

Таким образом, аргументы, которые приводит г-н Искрук в доказательство своей версии, являются – последовательно – ложью, абсурдом и передёргиванием. И я надеюсь, что всё это великолепие – добросовестные заблуждения г-на Искрука, а не очередная провокация. Ведь тот, кто выдвигает легко опровергаемый аргумент – выдвигает его против себя.

Индивид современного массового общества, получающий сообщение из медиа-пространства, не только не располагает навыками его верификации, но и лишён представлений о необходимости её, зато обладает обширными возможностями ретранслировать сообщение множеству адресатов. Внимание СМИ к резонансным темам и активное взаимодействие их с блогосферой приводит к формированию информационных «цепных реакций». Масштаб распространения сообщения и вызываемый им резонанс теряют связь с истинностью сообщения и становятся зависимы лишь от интенсивности вызываемого им эмоционального отклика, который почти всегда оказывается несопоставимо выше у сообщения о событии, чем у сообщения с опровержением этого события. Таким образом, в массовом обществе эффективность террористического акта – достижение тех целей, о которых мы говорили выше – по сути, не зависит от того, произошёл ли он на самом деле или является вымыслом. Следует говорить о новой форме терроризма – информационном терроризме, когда обычные для террориста цели, тревога и паника в обществе, вызывается не реальной угрозой, но целенаправленным распространением информации о вымышленной угрозе.

Ни в России, где ажиотаж с «группами смерти» и «синими китами» пришёлся на шестнадцатый год, ни сейчас на территории Украины всплесков детского и подросткового суицида нет. Зато есть другие интересные эффекты: в России после массовой паники вокруг этой темы был принят печально известный «пакет Яровой», а в украинском правительстве после информационной артподготовки общества этим фейком второй свежести немедленно озвучена идея запрета на территории Украины нескольких русскоязычных социальных сетей. Такая схожесть и оперативность действий не оставляет сомнений в организаторах этих информационных атак и решаемых ими задачах.

Изложенное позволяет сделать вывод, что в России в 2016 году и на Украине в 2017 году правительствами этих стран был организован информационный террор, направленный против собственных граждан. Задачами терактов было создание поводов для ужесточения законодательства в сфере массовых коммуникаций.

Пользуясь случаем, хочется поздравить всех неравнодушных массовых человечков с ясными глазами, вносивших своими репостами и лайками посильный вклад в создание ажиотажа вокруг этой темы: теперь каждый из них – тоже немножечко пособник террористов. Как говорят на Привозе, с почином.

Итак, поздним летним вечером не небольшой улочке близ центра города было обнаружено лежащее ничком на газончике бездыханное тело. Пока собралась группа, пока доехали и нашли нужный газончик, наступила глубокая ночь. И вот тут-то и проскочил какой-то зубчик в шестерёнках административной машины: дежурного судмедэксперта то ли забыли, то ли сочли излишним вызвать, и, наспех описав позу, одежду и «привязав к местности», передали эстафету заблаговременно вызванной «труповозке».

А утром возникла неловкость масштаба прямо-таки космического. Аккурат по центру лба покойного, как третий глаз, зияла маленькая круглая дырочка. При ближайшем рассмотрении дырочка демонстрировала внимательному наблюдателю «пояски», кровоизлияния и все прочие признаки, приличествующие почтенной прижизненной огнестрельной ране. И – следует отметить, что это были те преступные и насквозь коррумпированные времена, когда труп с огнестрельным ранением ещё не был рутиной и скучной обыденностью, а немедленно превращался в «чепе» масштаба как минимум областного, а то и выше.

То, что произошло в райотделе после бодрящего утреннего звонка из морга, официально, наверное, называется неотложными оперативно-розыскными мероприятиями, возможно даже, по горячим следам, но значительно точнее описывается старым одесским словечком «шухер». Все свободные сотрудники были немедленно отправлены «отрабатывать», а занятые – объявлены свободными и тоже отправлены. Самым стрессоустойчивым и самым безответным, по давно сложившейся традиции, выпал скорбный жребий – визит в тихую обитель на Валиховском переулке и присутствие при всех положенных нормативной документацией священнодействиях. Когда, шумно сглатывая и промокая раскрасневшиеся физиономии платочками, официальные лица окружили секционный стол, доктор, уже надиктовавший всю наружную часть исследования, дал отмашку, и суровый небритый «младшая медсестра» с ножовкой приступил к своей части работы.

Поначалу всё шло хорошо – ну, насколько вообще может быть хорошо в ситуации «всё плохо». Есть входная рана, выходной нет, значит, пуля внутри, её надо искать и найти. В полости черепа все положенные по такому случаю кровоизлияния на своих местах, от входной раны сквозь лобную кость в мозг идёт один аккуратный ровненький раневой канал с пропитанными кровью стенками, – в общем, случай из тех, которые принято называть «студенческими». Если бы не одно «но».

Раневой канал слепо заканчивался в ткани мозга. И в конце его – никакой пули. Вообще ничего.

Спустя несколько часов напряжённых поисков у секционного стола собрались все танатологи и большая часть криминалистов. Всё, что можно было рассечь, было рассечено, осмотрено, пропальпировано и покрыто матом. Потом был металлоискатель. Потом был рентгеновский аппарат. Потом были отчаяние и безысходность.

Молодёжь, нервно хихикая, прямо под неодобрительными взглядами мэтров принялась делиться легендами о ледяных пулях и хохмочками про арбалетные болты на верёвочке. Мэтры играли желваками. Товарищи в погонах недоумевали, потели и мечтали о горячем чае, а ещё лучше – водке, о много водки, не обязательно даже холодной. Ситуация явно зашла в тупик.

И в этот драматический момент мимо группы страдающих пролетел ангел. Ну, то есть, сначала было ещё не понятно, что это ангел, и что он пролетает. Сначала все видели, как мимо стола, пыхтя и шумно отдуваясь, «труповозы» волокут носилки с грузом. А потом один из них, слегка покачиваясь, с усилием сфокусировал взор на предмете всеобщего недоумения и пробормотал негромко:

– А, это тот, что на штырь на…нулся…

– Стоять! ..

Ангел был схвачен, зафиксирован и допрошен с пристрастием. Выяснилось, что погибший не просто так лежал на газончике: он выпал из окна второго этажа. Падение на мягкий грунт с небольшой высоты не причинило ни телу, ни одежде повреждений, и, если бы не торчащий из земли острый металлический прут, вошедший в голову, бедняга остался бы жив и здоров. Сотрудники милиции, мельком взглянувшие на лежащий труп, не увидели ничего подозрительного, а «труповозы», без тени сомнений освободив тело от помехи, заботливо – чтобы никто больше не поранился – выдернули из земли злополучный прут и повезли погибшего в морг…

Всеобщему ликованию не было границ. Доблестные сотрудники милиции обнаружили, наконец, на месте окровавленную железку и отправились получать резонный разнос, неизбежность которого, впрочем, не слишком их тяготила – в сравнении с теми перспективами, которые сулил нераскрытый «огнестрел». Ангел был премирован большой бутылкой и долго ещё гордился тем, какую неоценимую помощь он оказал следствию. А один из мэтров, сурово играя бровями и потрясая указующим перстом, заявил подрастающей смене:

– И чтоб я этих ваших глупостей про ледяные пули больше никогда не слышал! Их не бывает. А бывает – обыкновенная… Обыкновенная казуистика!

На городской свалке у Дальника был обнаружен труп неустановленного лица. Лицо это при жизни было, судя по виду, из самых что ни на есть социально неблагополучных, телесных повреждений, кроме обильных расчёсов от педикулёза, на нём не было, но – то ли свалка в очередной раз переживала спор хозяйствующих субъектов, то ли шла кампания по улучшению качества осмотров мест происшествия; как бы то ни было, осматривать неустановленное лицо с хранящим следы многолетних злоупотреблений лицом отправилась солидная группа, возглавляемая прокурорским работником и включавшая в себя судмедэксперта и даже эксперта-криминалиста.

Если мне когда-нибудь понадобится пример абсолютной эстетической неуместности, живого оксюморона – я его видел. Это прокурорский работник, в щеголеватом отглаженном костюмчике и лакированных модельных туфлях, торящий тропу сквозь постапокалиптический рельеф Дальницкой свалки. Надо отдать ему должное, он принял судьбу со сдержанным мужеством и, отмахиваясь кожаной папочкой от жирных ленивых мух, даже оставался поначалу относительно чистым. Остальные участники процессии, вдохновлённые его подвижничеством, гуськом следовали за ним, опасливо поглядывая на громоздящиеся вокруг рукотворные холмы и пытаясь дышать настолько неглубоко, насколько это вообще возможно.

Видимо, в какой-то момент мы пересекли незримую, но тщательно контролируемую границу: относительная тишина свалки вдруг сменилась резкими пронзительными криками, и со всех концов свалки в нашу сторону стремительно рванулись тысячи крылатых чудовищ. В считанные секунды из отдельных точек над нашими головами сложился единый отчётливо ненавидящий нас субъект, сфокусировал на нас яростный взор, окончательно признал в нас чужаков – и пошёл в атаку. С точностью и синхронностью, сделавшей бы честь любой электронике, птицы заходили на нас в крутое пике, освобождали пищеварительный тракт от содержимого и снова взмывали ввысь, занимая очередь на верхних эшелонах для следующего захода.

Сказать, что мы отступили, было бы неправдой; это не было отступлением – это было паническим бегством. Экскременты чаек содержат, как оказалось, чрезвычайно агрессивные вещества, вызывающие при попадании на кожу сильнейший зуд и жжение. Вся наша одежда и обувь не подлежала восстановлению; я радовался лишь предусмотрительно надетой бейсболке с длинным козырьком, которая уберегла волосы и глаза.

Тело мы осмотрели позже, со второй попытки, отмывшись и сменив одежду, не заходя вглубь свалки: несколько хмурых «местных» вынесли тело из глубин мусорной преисподней в безопасное место. Птицы не воспринимали их как опасность; как именно у этих адских созданий происходит распознавание «свой-чужой», мне до сих пор не ясно, и, честно говоря, желания выяснять это экспериментально нет никакого.

Да и вообще, прямо скажем, не та история, которую приятно вспоминать.

Но всякий раз теперь, когда ленты новостей и социальных сетей реагируют на очередной «информационный повод», перед моими глазами встаёт увиденная некогда картина: бессчётное множество мелких истошно орущих неотличимых друг от друга тварей, дружно выполняющих один и тот же манёвр и исторгающих разъедающий всё на своём пути поток едких зловонных фекальных масс.

Общее понимание сложилось ещё на Куликовом, в ночь со второго на третье мая, и все последующие месяцы и годы приносили информацию и факты, которые лишь дополняли картину.

По ряду причин, о которых стоит говорить отдельно, Одесса – действительно, город с особой атмосферой. Живя в Одессе, очень просто было забыться и почувствовать себя бессмертным. Миф о солнечном, толерантном городе, где люди живут, не убивая друг друга, опьяняет и кружит голову. И, конечно, заставляет забыть об осторожности. Потеря критики всегда сопутствует опьянению.

Всякий одессит считает себя если не самым умным, то уж точно самым хитрым. На любом геволте одессит знает, как сделать гешефт. Ну, или думает, что знает. И, когда к концу апреля 2014 года стало ясно, что все со всеми, наконец, договорились, политическое противостояние окончательно выдохлось, выродилось в фарс и вот-вот угаснет окончательно, этим было грех не воспользоваться. Планы гешефтов роились в воздухе и густо обсиживали наступающие майские праздники.

Одни планировали выслужиться перед хозяевами из Днепропетровска показательной аккуратной ликвидацией активистами-патриотами уже почти пустого палаточного лагеря на Куликовом поле. Вторые – продемонстрировать киевскому начальству успешно созданную национал-патриотическую истерию в городе, чтобы, наконец, окупились все эти фальш-блок-посты и стоящие на них гастарбайтеры с автоматами. Третьи собирались сделать для российского ТВ красивую картинку «Одесса сопротивляется хунте». Четвёртые готовились показательно получить пару синяков и ссадин, защищая от сноса лагерь на Куликовом. И, наверняка, были ещё пятые, шестые и так далее… И множество искренних исполнителей и статистов, уверенных, что ничего по-настоящему страшного не может произойти в этом городе.

Когда множество сценариев пересекаются на одном небольшом полигоне, вероятность того, что возникнет их «интерференция» и ситуация пойдёт вразнос, возрастает многократно. Если актёры при этом исполнены азартом, пьяны привычной безопасностью и забыли об осторожности, катастрофа становится практически неизбежной.

И в этом смысле трагедия второго мая – это чисто одесская история.

Примерно году в 2004 шеф, собираясь на заседание коллегии прокуратуры Одесской области, был осенён новой идеей, коей меня и озадачил.

– А давайте, – говорит, – Борисыгорич, мы самых толковых прокурорских ребят, из молодых, проявивших себя, так сказать, на ниве с лучшей стороны, отметим. Поимённо. Займитесь этим и подготовьте мне список.

Идея шефа была, вроде бы, хороша. С нашей стороны ведь замечательно видно, кто из струдников как работет. Кто способен грамотно организовать осмотр места происшествия, а кто топчется и мычит, озираясь беспомощно. Кто разумно подбирает и формулирует вопросы в постановлении, и не стесняется проконсультироваться лишний раз по вопросам экспертизы – а кто тупо передирает пол-страницы типовых вопросов из «пидручныка для юридычных закладив». Кто работает с огоньком, с азартом гончей – а кто околачивает.

Итак, задача была ясна. Собрал я тогда коллег, порасспрашивал, выслушал, подумал и сел писать фамилии, чувствуя себя почти Шиндлером.

Но чем далее, тем более меня грыз червячок сомнения в разумности идеи. Как бы мне, думаю, не оказаться настоящим Клаусом, а вовсе даже и не Шиндлером. Посоветовался с несколькими потенциальными номинантами; результаты переговоров лишь укрепили моё неверие в идею.

– Игорич, – простонал один из кандидатов, – ты иногда умный, а иногда – ну, ты понял. Это ж ты не наградной список делаешь, а меню для наших руководящих товарищей. Кого и в каком порядке схавать. Так, на всякий случай, понимаешь?

Я понял. Идея была тихо спущена «на тормозах». Шеф в докладе обошёлся «общими местами», отметив лишь отличившиеся районы. Готовый список, так и не увидевший свет, отправился «до лучших времён» в соответствующую папочку.

А теперь, собственно, поучительная сторона истории.

Из двух с половиной десятков через пять лет остались работать в прокуратуре шесть человек. Что касается прочих – в отношении нескольких были возбуждены уголовные дела, остальные тихо ушли сами.

Жаль, подумалось мне, что я не составил тогда второго списочка. Из самых бестолковых и безалаберных. Полюбовался бы сейчас картинкой – глаз радуется: по городу та области нема никакой текучки кадров и, конечно же, массово наблюдается завидный карьерный рост.

– Бэр, нужна твоя помощь.

Суть проблемы заключалась в следующем. На следующий день моей подруге предстояла сдача чего-то вроде зачёта по стрельбе. Учитывая, что на практике для обучения стрельбе сотрудников милиции по крайней мере в Одессе сжигалось примерно три патрона в год на человека, ожидать выдающихся результатов не приходилось. Фактически, подруга хотела хотя бы научиться держать пистолет, чтобы не совсем уж осрамиться на предстоящих испытаниях. И я с моим спортивно-стрелковым прошлым показался ей лучшим выходом из этой деликатной ситуации.

Договариваться за тир времени уже не было. Жечь на природе «травматику» по доллару штука с дидактической целью немножко душила жаба. Остановились на дешёвом и сердитом варианте: пневматический «ижак» (МР-654К), живший в морге для развлечения дежурной смены пальбой шариками по пластиковой таре. Масса, конечно, «на сто грамм» меньше табельной, отдачи, считай, никакой, но, по крайней мере, стойку и хват освоить можно, выбор свободного хода… В общем, для начала сойдет. И, распечатав десяток мишенек для куражу, мы отправились на задний двор морга.

Худо-бедно обучение продвигалось, где-то через час мы уже приблизительно стояли, немножко держали, пытались выбирать и даже иногда попадали в мишень. И в этот исторический момент в моё гостеприимное заведение на чашечку кофе забрёл старинный приятель, некто Призрак.

Более колоритного сисадмина, чем Призрак, в Одессе надо было поискать. Чрезвычайная худоба, крупный острый нос, прямые тёмно-русые волосы до поясницы и добрые-добрые глаза за сильными стёклами старомодных очков – казалось, все анекдоты о сисадминах 90-х годов написаны именно об этом человеке. Представить его с чем-то в руках, кроме клавиатуры, было бы нарушением всех законов жанра.

Однако, углядев наши экзерсисы, Призрак улыбнулся и робко, протягивая руку к «ижаку», спросил:

– Можно?..

Я кивнул, подруга подала гостю «учебное пособие». Призрак немного неуклюже, совершенно не по канону встал на «огневой рубеж» перед чистой мишенькой и, казалось, почти не целясь, выпустил весь магазин; точно посреди мишени образовалась большая рваная дыра. Всё так же смущённо улыбаясь, Призрак вернул подруге «ижак». Подруга несколько раз перевела взгляд с Призрака на меня и обратно.

– Б####, – сказала она. – П####. Я поняла. В этой ##### стране, ### её в ####, стрелять не умеют только менты.

И в чём-то она была права, эта сержант милиции…

* * *

К счастью, на сегодняшний день все участники этой истории живы-здоровы. Призрак отрастил живот и стал почтенным отцом семейства. Подруга научилась более или менее пристойно стрелять, доросла до приличных чинов и сейчас проходит переаттестацию, в связи с чем желаю ей удачи. А «ижак» я подарил приятелю, тот – ещё кому-то, и, надеюсь, пособие до сих пор верно служит начинающим.

– Слушай, дорогой… Я по твоему вопросу был там, ну, ты понял, где наш друг тогда этого видел, ага… Да, я говорил с тамошними, они согласны сделать, как мы с тобой хотели… А те жуки, ну ты понял, которые не эти, они не будут возражать… Да, они хотят трошки больше… Ну, раза в полтора от того, как эти им тогда давали…

Я, собственно, это всё к чему рассказываю? Когда я вижу «стенограмму телефонного разговора», в которой начальник угрозыска, полковник милиции, самый что ни на есть матёрый опер в ходе подготовки к совершению тяжкого преступления произносит слова «кортеж с Мишей», а потом, чисто для уточнения, дополняет про «губернатора», – даже если не задумываться о множестве прочих грубых ляпов в истории с «покушением», становится немножечко забавно. Эта штука посильнее, чем Фауст Гёте учебник лётного дела на арабском языке в брошенной машине и визитка Яроша в сгоревшей, вместе взятые.

К счастью, ситуация завершилась в соответствии с нашими надеждами. Боевики были мертвы, никто более не пострадал, включая многочисленных зевак в окнах и на балконах окружающих зданий. Впоследствии нюансы этой операции вызывали множество критических замечаний со стороны экспертов разной степени диванности; для меня же тот факт, что при ликвидации не было ни одного случайного пострадавшего, перевешивает любые критические замечания.

Осмотр места происшествия в подобных случаях всегда проходит немножко нервно. И потому, что нужно лазить по строению, которое и при жизни было хлипковатым, а после равномерной обработки из гранатомётов и вовсе держится на «честном, благородном слове». И потому, что никогда нельзя быть полностью уверенным, что всё, что могло взорваться, уже взорвалось; приём с гранатой без чеки под трупом – изобретение не сегодняшнего дня.

Повреждений на трупах было, конечно, немало, но их число не было рекордным или удивительным. У одного из трёх молодых людей, расстрелянных в январе 1999 года в баре «Каравелла», я, помнится, насчитал почти 70 ран; вот это было действительно много. Так что в этом случае мы с коллегой «в четыре руки» управились с осмотром и описанием довольно-таки быстро, после чего встал вопрос о транспортировке тел погибших в морг.

И вот на этом этапе у милицейского руководства начала развиваться здоровая паранойя.  По мере наступления сумерек мысль, что на свободе могли остаться подельники боевиков, и эти самые подельники могут напасть в дороге на «труповозку», чтобы отбить трупы, овладевала массами. Поэтому с восьмой станции Фонтана мы выехали целым караваном: милицейский «жигуль» с проблесковым маячком, за ним – легковушка со мною и моим коллегой, следом уазик-«таблетка» службы транспортировки с телами, и, наконец, в арьегарде – ещё один мигающий милицейский «жигуль».

Нервный и утомительный день сказывается на людях не лучшим образом. Мы были уставшими, грязными и голодными. Последние полчаса перед выездом прошли в пространных рассуждениях «силовиков», как именно может произойти атака на наш «конвой», что также не добавляло жизнерадостности. Я в неважном настроении становлюсь раздражителен и ворчлив; мой коллега – молчалив, мрачен и угрюм. Недолгая дорога от Фонтана до центра поэтому была заполнена моим брюзжанием, изредка прерываемым хмыканьем и угуканьем коллеги. Особую радость мне доставлял проблесковый маячок едущего впереди «жигуля», бьющий в темноте по глазам не хуже стробоскопа.

– Ещё и эта чёртова мигалка! Глаза выедает, чтоб им пусто было с этими мигалками…

– Угу.

– Эта ж холера – просто радость эпилептика какая-то…

– Угу.

– Оно ведь, кстати, профессиональная вредность в милицейской работе, чтоб её поперек диагонали…

– Хм…

И в этот самый момент, когда мы уже движемся по переулку Сеченова – два квартала до места назначения! – едущий впереди милицейский автомобиль резко, с визгом резины, тормозит, выворачивает на тротуар и останавливается, и водитель с нечленораздельным воплем кубарем вываливается из машины. Наш водитель бьёт по тормозам, и мы с коллегой, коротко переглянувшись, тоже покидаем авто, не дожидаясь полной остановки и не заботясь об изяществе десантирования.

Опуститься на уровень асфальта, подумалось мне тогда, – это прекрасный и простой способ «остраннения» окружающего мира. Отсюда мир выглядит непривычно и где-то даже сюрреалистично, особенно когда вокруг тебя в художественном беспорядке остановились милицейские машины. Однако в данном случае «сюрр» не спешил превращаться в классический «полицейский боевик»: ни взрывов, ни очередей, ни даже завалящих хлопков ПМа – только обычные звуки засыпающего города. И эвакуировавшийся первым водитель «патрульки» не прижимается к земле, а почему-то переминается с ноги на ногу и вглядывается вглубь покинутого минуту назад автомобиля круглыми глазами…

А на переднем пассажирском сиденье молодой паренёк в форме и бронежилете трясётся и выгибается в судорожном приступе, и по его подбородку стекает белая пена. И, что самое неприятное, в его руках «ксюха», ствол которой выписывает замысловатые кренделя в ритме судорог – и в темноте не разобрать, в каком положении предохранитель и где именно указательный палец бедняги.

И всё же мы сделали это. Подтянулись ребята из замыкающей машины; один, изловчившись, ухватил автомат и, проверив предохранитель и отсоединив магазин, страховал оружие – не стоило и пытаться разжать пальцы; мы осторожно извлекли парня из машины, уложили его на землю и, придерживая голову, дождались «скорой», благо станция СМП через дорогу.

Оставшиеся два квартала до морга мы с коллегой шли пешком. Молча.